Немецкая тема как иносказательный полигон для темы советской использовалась не одним Гроссманом (из наиболее известных: журналист и переводчик Лев Гинзбург, кинорежиссёр Михаил Ромм). Понятно: и вполне безопасно, и можно что-то, что-то общее выразить. Так у Гроссмана в мертво-публицистическом монологе Чепыжина высказана мысль: естественное перемещение злых - наверх, а добрых - вниз. (Но - сознавал ли Гроссман, что это и о советском мире? По всему объёму романа - не выищешь тому доказательства.) По скудным попыткам обрисовать немецкий тыл или армию безвыходность жизни, слежка, опасность проговориться, чьё-то безмолвное одиночество, как у Шмидта, - ещё видней, какие пласты жизни даже не тронуты на советской стороне. Вообще же описание немецкой стороны очень бледно. Сам Гитлер напряжённо сконструирован по фотографиям и чьим-то воспоминаниям но картонно, без внутренней пружины. (Открытие: "плямкал губами во сне", так, может, и Сталин плямкал?) Картонна и сцена с Гиммлером. Картонны и немецкие генералы, ничего собственно германского в них нет, и ничего индивидуального. Картонны и солдаты, и младшие офицеры, - они сделаны по штампам советских газет. Вся эта затея - обрисовывать германскую сторону в общем свелась к сатирической манере, к обличительной публицистике. В этом духе - и неправдоподобная сцена, о которой "достоверно" рассказали Крымову, будто немецкий танкист ни с того ни с сего, без всякой цели, направил танк на колонну русских женщин и детей, давить их. Если в военном романе автор хочет сколько-нибудь рельефно изобразить противника, то это надо делать с элементарным солдатским уважением.
И казалось бы: написав вот такой добросовестный советский роман, поднявшись на такую вершину соцреализма и прославив Сталина - мог ли Гроссман ждать - и за что же? - удара от Сталина? Липкин пишет: Гроссман уверенно ждал себе Сталинской премии ещё за "Степана Кольчугина", ортодоксального (но не получил). А уж теперь-то?! Да в Союзе писателей прошло и восторженное обсуждение "Правого дела", уже возгласили его и "советским "Войной и миром"", и "энциклопедией советской жизни". И вдруг?? - по самому, кажется, добротному соцреалистическому роману пришёлся сокрушительный удар: статья (долдона Бубеннова) в "Правде", 13 февраля 1953. Да уж советская зубодробительная критика разве не найдёт, по чему ударить? Разумеется: "идейная слабость романа", "внеисторические реакционные взгляды", "извращённое толкование фашизма", "ни одного яркого живого образа коммуниста", "галерея мелких людей", нет ни одного "крупного, яркого типичного героя Сталинграда", который "поразил бы читателей богатством и красками своих чувств", вместо этого "мотивы обречённости и жертвенности в эпизодах боёв", а "где картины массового трудового героизма рабочих?" (как не замечает ни сталинградских заводов, ни уральских шахт). Похвалено только... изображение немецкой армии (именно за то, что оно карикатурно, по принятому шаблону...). А вот что: "ничем не примечательному Штруму" зачем отданы все рассуждения "вместо мыслей подлинных представителей народа"? (Уж тут - намёк на еврейство, для февраля 1953 весьма серьёзный. Видно, в месяцы "дела врачей" Сталину с руки было ударить по автору-еврею?) Удары продолжались и дальше: Шагинян в "Известиях" и верный барбос Фадеев. И - пришлось каяться Твардовскому за то, что напечатал в своём журнале. И - пришлось каяться Гроссману, не обминул и он. Да в эти недели он поставил подпись и под воззванием видных евреев, осуждавших "врачей-отравителей"4... Как пишет Липкин, ожидал и сам ареста. А Сталин возьми - и умри. И как теперь всем обтереться?
Для большой литературы уже и никакой переделкой спасти эту книгу нельзя. Сегодня - никто не станет её читать всерьёз. Повествование её в большой мере вялое (в первых двух частях); почти нет волнующих сцен, кроме названного боя за сталинградский вокзал, а выше того - безыскусственной, сердечной, ничем не просовеченной встречи майора Берёзкина с женой; увы, нет и лексической свежести. Однако, несмотря на всё это, книга имеет значительные достоинства и не сотрётся из литературы своей эпохи. Той войной - дышит она, спору нет. И в ней есть отличные пейзажи. Меткие и тонкие наблюдения - материальные и психологические. И большая работа над разнообразием наружностей столь многих персонажей. (Подробно обо всём этом - в "Приёмах эпопей".)
Можно себе представить, какое жгучее и быстрое раскаяние прогвоздило Гроссмана! Вот он согласился на эту постыдную подпись под письмом о врачах - а тут и Сталин сгинул, и развеялись "отравители". И остался роман "За правое дело", уже невыносимый самому автору натяжками и казённой ложью, - а ведь его из литературы и памяти людей не убрать?! (Пишет Липкин: в библиотеках за романом стояли очереди, был общественный восторг - так тем хуже, значит, входило в людское сознание, наслаивалось в нём.)
А замысел 2-го тома дилогии - у Гроссмана и тогда уже был, да кажется уже и начат, параллельно двухлетним усилиям "пробить" в печать 1-й. И теперь один только был исход для художественной совести: не отрекаться от 1-го тома (что и в хрущёвское время было бы губительно) - а во 2-м успеть нагнать и правду, да и ту малую хрущёвскую гласность, когда скрытые в 1-м язвы советской жизни выступили - нет, ещё не в печать, но в сознание людей и в их разговоры между собой.
Второй том будет писаться 8 лет, окончен будет в 1960 году - и, так никому и не известный, захвачен гебистами в 1961, - а впервые полностью опубликован только на Западе в 1980 (экземпляр, спасённый С. И. Липкиным). Так что вошёл он совсем в другую эпоху, с большим опозданием.
"Жизнь и судьба"
Как разительно исчезли все советские заклинания и формулы, перебранные выше! - и никто же не скажет, что это - от авторского прозрения в 50 лет? А чего Гроссман и вправду не знал и не чувствовал до 1953 - 1956, то он успел настичь в последние годы работы над 2-м томом и теперь уже со страстью это всё упущенное вонзал в ткань романа.
Теперь мы узнаём, что не только в гитлеровской Германии, но и у нас: взаимная подозрительность людей друг ко другу; стоит людям поговорить за стаканом чая - вот уже и подозрение. Да оказывается: советские люди живут и в ужасающей жилищной тесноте (шофёр открывает это благополучному Штруму), а в прописочном отделе милиции - гнёт и тирания. И какая непочтительность к святыням: "в засаленный боевой листок" боец может запросто завернуть кусок колбасы. А вот добросовестный директор Сталгрэса простоял на смертном посту всю осаду Сталинграда, ушёл за Волгу уже в день удавшегося нашего прорыва и все заслуги его под хвост, и сломали ему карьеру. (И прежде кристально положительный секретарь обкома Пряхин теперь отшатывается от пострадавшего.) Оказывается: и советские генералы могут быть вовсе и не блистательны достижениями, даже и в Сталинграде (III ч., гл. 7), - а поди-ка бы такое напиши при Сталине! Да даже осмеливается командир корпуса разговаривать со своим комиссаром о посадках 1937! (I-51). Вообще, теперь дерзает автор поднять глаза на неприкасаемую Номенклатуру - а видно, уж много думал о ней и на душе сильно накипело. С большой иронией показывает шайку одного из украинских обкомов партии, эвакуированного в Уфу (I-52, впрочем, как бы и корит их за низкое деревенское происхождение и заботливую любовь к собственным детям). А вот каковы, оказывается, жёны ответственных работников: в удобствах эвакуируемые волжским пароходом, они возмущённо протестуют против посадки на палубы того парохода ещё и отряда военных, едущих к бою. А молодые офицеры на расквартировках слышат прямо-таки откровенные воспоминания жителей "о сплошной коллективизации". И в деревне: "сколько ни работай, всё равно хлеб отберут". А эвакуированные, с голоду, воруют колхозное. Да вот и до самого Штрума добралась "Анкета анкет" - и как же справедливо он размышляет над ней о её липкости и когтистости. А вот и комиссара госпиталя "жучат", что он "недостаточно боролся с неверием в победу среди части раненых, с вражескими вылазками среди отсталой части раненых, враждебно настроенных к колхозному строю", - ах, где ж это было раньше? ах, сколько же правды стоит ещё позади этого! И сами-то похороны госпитальные - жестоко равнодушные. Но если гробы закапывает трудбатальон то из кого он набран? - не упомянуто.