Та молчала.
– Можно мы какое-то время у Вас побудем? Места осмотрим, да и поможем, чем сможем. Хоть крышу залатаем.
– Татьяна велела передать, – молодой в очках вытащил пакеты с провизией.
– Ещё что сказала?
– Что Анфиса пришла.
– Вернулась, так вернулась. Оставайтесь.
Старуха отвернулась и занялась поклажей. Из пакета вынырнули банки, хлеба, сушёные фрукты и большая горка спичек, каким Ясыня очень обрадовалась.
Дни шли. Подбоченившийся домик приобрёл жилой вид, а мужчины всё продолжали искать малиновые и фиолетовые зёрнышки, просиживая у ручьёв и рек до вечерних зорь.
В один из таких вечеров, немногословная Ясыня, оттаявшая под вниманием людей, поведала историю синего кувшина.
– Стало быть здешний?
– Тутошний, – соглашалась старушка, беря осколок в руки, – дед Сысой делал. Старался. Почитай, века два назад.
Было ли это преувеличением, горожане затруднялись сказать, но и оспаривать не хотели. Пусть будет два.
– А не встречал Сысой вот такие камушки?
Ясыня взглянула на протянутую к себе ладонь, и, сощурив глаза, внимательно посмотрела. Блики солнца упали на небольшие зёрна, зажглись в них рубиновыми искрами.
– Это пироп. Такие иногда встречаются вблизи ручьёв.
– Нет, ни к чему ему такие.
Антон Ильич понурил голову, и ссыпал «капитал» на стол. Искорки разбежались и погасли.
Старушка, аккуратно сложившая остатки посуды в холщовый мешок, вытащила из кармана широкой юбки-солнца какой-то предмет, и, улыбаясь лукавыми морщинками, подала его гостю.
– Это кольцо?
– Да. Тоже Сысой делал.
– Яков Алексеевич, взгляните. Вот он.
– Антон Ильич, это же… алмаз.
– Верно. Адамас, – кивнула старушка.
– Ясыня, как же это может быть? Мы ищем, а Вы вот так достаёте его из юбки и спокойно говорите «адамас». Вы хоть понимаете, что это такое?
Старушка мгновенно нахмурилась.
– Что я, алмаза от вашего песка не распознаю?
Ответ явился настолько карикатурным, что Антон Ильич не выдержал и рассмеялся.
– Боже упаси меня, милая Вы наша.
Весь следующий день Кашуба веселился, пританцовывал, брал перстень в руки, долго смотрел на него, поворачивая на свет и вновь отдавал Ясыне.
– Случилось, Яков Алексеевич. Двадцать лет, двадцать лет! Всё. Теперь конец. Ясыня, дорогая, где Сысой нашёл его?
Старуха пожала плечами. Она утомилась от долгого разговора и теперь мельтешение двух незнакомцев в её доме, наводило мысль об отдыхе.
– Не ведаю, где. У ручья извилина…, – зевнула Ясыня, отвернувшись к стене. – Извилина.
Как-то вечером, когда веер солнца падал вниз, бросая малиновые перья на облака, лесная жительница, долго смотревшая на стволы сосен, украдкой вздохнула и отправилась к сундуку.
Перемещались, перестукиваясь, коробочки, взметался ворох белья, воздух запах пылью. Когда крышка с тяжестью упала на место, а Ясыня подошла к старенькому столу, Антон Ильич зажёг лучину.
В руках древней женщина оказалась серая, тугая тряпица. Лоскут за лоскутом, как ребёнка, разворачивала хозяйка своё главное богатство. Слезились глаза, дрожали пальцы, отыскали в глубине бархатный кусок.
– Принеси лампу, – тихо проговорила Ясыня.
Керосинка пугливо разгорелась и разлила мягкий белый свет по деревянным поленьям. Мужчины замерли. Они переводили взгляд с усталых рук на чёрный бархат, открывающийся небосводом. Ещё миг, и разлетелись огни: красный, жёлтый, синий. Меркли, вспыхивали, пугали.
Тишину не нарушал никто. Баба Ясыня взяла щипчики и принялась разбрасывать живые проблески.
– Каждый день вижу ясное небо.
После минуты созерцания, Антон Ильич поднялся.
– Я, значит, прав, – заговорил он дрогнувшим голосом. – И никто меня в этом не переубедит. Огни Сысоя?
– Они. – Полюбовавшись в волю, женщина бережно замотала своё наследство, и, отнеся его за иконку, победно взглянула на гостей.
– Не могу поверить. И огранял он? Да что я спрашиваю.
– Как Вам удалось, Ясыня? – впервые заговорил человек в очках. Он всё ещё протирал стёкла, дыша на них часто и взволнованно. – Ведь советская власть…
Яков Алексеевич не договорил, взглянул на учителя.
– Мой коллега недоумевает, как удалось сохранить такую красоту.
– Князь мира берёг. – Тут старушка поднялась, и, повернувшись к «Георгию» лицом, проговорила, кланяясь. – Крест – креститель, Христов хранитель, крест-красота, крест – церковна высота, крест – ангелам слава, крест – царю держава.
– А не страшно так одной жить?
– Не убоюся, что сотворит мне человек. Немирность, ненависть в пагубу себе, в лютое томление.
– Непостижимо, – крутил головой Яков.