– Всё будет в порядке, не езжайте, места и так нет, – пробасила женщина в белом и хлопнула перед носом дверкой.
Лениво улюлюкая, карета, подмигнув крестом, скрылась за поворотом.
Что за люди приходили к Антону Ильичу накануне, Яков так и не узнал. Учёный выздоровел, но стал совсем другим, и уже не поддавался ни на какие уговоры относительно облагодетельствования нации.
– Ты, Яшенька, спрячь рукописи, не надо, чтобы они нашли. Все эти разборки ни к чему хорошему меня не привели. И тебя не приведут. Это про́клятые камни. Всё равно, что ворованные. Не суетись. А к Ясыне съезди. Простит пусть. – Состарившийся человек махал рукой, плакал в ладонь и отворачивался. – Не время.
Настал девяностый год.
Над Замоскворечьем сияло солнце. Поблёскивали купола Черниговского переулка, гулко отзывались шаги одинокого прохожего. Храмы стояли стражами, вознося копья в ослепительную синеву.
Стены, ещё белые, но с серой поволокой, уже не отталкивали взоры экскурсантов, а проглатывали их чернотой открытых пастей.
Подёрнулся горизонт облаком, и разрослось оно за считанные минуты до невероятных размеров. Черниговский замер. Насторожился и дом с колоннами, поглядев окнами на небо, вместе со всеми принялся ждать грозу.
Антон Ильич сидел в кресле. На аккуратном, на колёсиках, столе в хрустальной вазе лежали фрукты.
– Угощайтесь, Яков Алексеевич, – предложил хозяин дома.
В очки закрался луч солнца, человек сощурился и протянул руку к ближайшему яблоку.
– Как она там?
Откусивший поднялся из-за стола и прошёлся по чисто убранной комнате. Рассказ получился недолгим. Яков Алексеевич, не успевший прийти в себя от бескрайних лесных просторов, пришёл в дом, где его очень ждали.
– Её там не было.
– Как не было? Где же она?
– Не знаю. – Мужчина с острой бородкой, появившейся совсем недавно, отвёл глаза.
Далее он рассказал, как добравшись до лесного домика, подбоченившегося в очередной раз, не нашёл его хозяйки. Изба пахла плесенью и запустением. Висели на нитях забытые пучки трав, осталась в закутках провизия, пустовали в погребе банки, а Ясыни меж её добра не нашлось.
Дом, вросший в землю и выныривающий из смарагдовой листвы, оказался покинутым.
– Я прошёл к ручью, – продолжал Яков Алексеевич, укладывая на клеточный лист детский домик. – Там, как идти к косогору, пироп. Далековато.
– И записки никакой?
– Какая записка, Антон Ильич? – молодой человек помолчал. – Я за икону заглянул. Вот. – Говоря, Яков Алексеевич развернул знакомый лоскут бархата.
Солнце, сверкнув в гранях, скрылось за набежавшее облако. Улицы посерели. Камень, зажёгший сотни искр, раз вспыхнув, погас.
– Не хорошо, Яша, надо было их оставить, – с укоризной вздохнул Антон Ильич, провожая умирающий свет.
– Нет.
– Яша.
– Ясыня их нам подарила, я уверен. Она откупилась.
– Что ты такое говоришь?
– Я правду говорю, – торопливо начал гость, сверкнув золотом оправы. – Чтобы не тревожили. Не трогали больше.
– Тогда зачем ушла?
– Не знаю.
– И нас трясовица одолела.
Антон Ильич оглядел квартиру: новую, обжитую, тихую. И стало ему невыносимо тоскливо бросать всё и возвращаться назад: в борьбу с учёным миром, с голодом, с отключением горячей воды, с северной стороной окон.
Молчалив был Черниговский переулок. Замолчал и человек в мягком кресле.
– Какие песни вспоём… Не постигнем умом, Яшенька.
– Что, Антон Ильич, больше не будем пытаться осчастливить других?
– А? Нет, не будем. Бесполезно, – ответивший, вновь согнулся над принесённым камнем и что-то ему зашептал.
Яков Алексеевич отошёл к окну.
Переулок окончательно посерел, по чёрному асфальту зарядили первые тяжёлые капли.
" Суетный ты, Яша", – вспомнилось уходящему. От сердца отлегло.
Новые годы пришли туманами. Прогрохотали в головах идеи нужных реформ, и, вспомнившие историю с найденными, как говорили, алмазными россыпями, немного поворчали о скудности жизни, сочтя её временное ухудшение – необратимостью.
Антон Ильич не следил за последними новостями. Он каждый вечер доставал из тайничка бархатную коробочку и, любуясь чёрным небом с единственной звездой, счастливо улыбался.
Вас долго не было
Банальностей боятся. Их обходят стороной, словно они – чума или холера. Будто слабый намек на них может заразить беспомощностью.
Встречи, звучащие камертоном, слова, отзывающиеся эхом – все обычно. И в любом поступке ищешь себе оправдание.
– Даша, уйдите, – шепчет Вера Николаевна с перекошенным от страха лицом. – Уйдите. Вы же видите, ему плохо.