– Меня сегодня вымоют, Даша. Не надо так пристально разглядывать.
Пока Вере Николаевне помогаю расставить чашки, слышу.
– Дожить бы до весны, было б здорово.
– Молчи, дурак. Ну, дурак же, Даша?
– Девочка, не идите на поводу. Начнете ругать и вы – сбегу в чем мать родила. Вы же этого не допустите? Или дождетесь? – в глазах прежняя хитрость, только уставшая. – Вот, Даша, я считал, что лучше лебедей птиц нет. И только сейчас понял, что не обойтись без утки. – Пасечник каламбурит и доволен собой.
– «В эту зиму с ума я опять не сошел. А зима, глядь, и кончилась. Шум ледохода и зеленый покров различаю. И значит здоров», – Петр Алексеевич наслаждается. Пустой пивной банкой, брошенной у обочины, стонами парохода, взятого на буксир.
– Никогда не думал, что буду слушать дурную птицу. Знаете, Даша, по ощущению она равняется матерщине. Правда. Это потому, что ярко. Не смейтесь. Вот вспомнилась история, не знаю, к чему. Отелло, Дездемона. Как водится, известная сцена не признания.
– Колонна, – шепчет Дездемона. – Колонна падает.
Ситуация накалена, чувства обострены, слух на высшей амплитуде. Отелло отступает назад, не поворачиваясь. Спиной подпирает тяжеленную конструкцию. А как душить?
Диалоги становятся краткими. Молчание – долгим. Говоря о театре, избегаю кулисных сплетен. И о новом главреже не произношу ни слова.
– Не думал, Даша, что вы станете юристом. А может, и хорошо, что стали. Это ведь я отсоветовал, если помнится, от работы паяльником.
Пасечник хочет благодарных слов и внимания. Может быть, частицу того восприятия его личности, какая была когда-то.
Если связки срываются, человек переходит на шепот, но всегда помнит о своем голосе и мысленно говорит им. Так, что слышит последний ряд.
– Нельзя быть безупречным, Даша. Безупречна только линия горизонта.
Мудрствования притупляют внимание. Оно становится рассеянным. А может время спрессовывается и уводит в сторону.
Столько раз обращаясь к этому человеку я произносила самые важные слова в высшем их смысле, столько раз прощала не означенное на бумаге, что сказалась усталость. Невозможно перекричать океан.
Скоро демонстративность и давние комплексы ожили в Пасечнике с новой силой. Каждый призыв его, воспринятый с благодарностью, обрывался его же последующим молчанием. И уже не мог убедить в искренности и желании отношений со мной. Такое поведение не осталось безучастным. Ты темечком понимаешь однажды, что события исчерпаны и не гордыня, но гордость смотрит из зеркала сосредоточенно и серьезно.
– Неужели вы не понимаете, Даша? Вера бы поняла. Вы казались мне чуткой. В вас было многое.
Когда о тебе говорят в прошедшем времени, как о покойнике, нет повода оставаться дольше, чем требуют правила вежливости.
– Вера, конечно, курица, но добрая курица. А женщину мозги не украшают.
– Вам видней. У вас такой опыт, Петр Алексеевич, что мне не снилось.
Это все, на что стало способно обычное сердце. Вернее, способно оно казалось на многое. На многое гадкое и злое.
Однажды на улице я увидела молодую женщину. Алый полушубок трапецией, высокая фигура, стройные ноги на каблуке-шпильке, что боялись ступать по земле, скуластое, азиатское лицо с очерченными стрелами над узкими глазами. Пучок черных волос с воткнутой деревянной шпилькой – манифестом чего-то – все предстало красотой. Обрамленная внешними атрибутами, она явилась криком средь белой зимы с нелепыми сугробами. Я поняла, что хотела бы быть такой. Достаточно просто идти, ни к кому не привязываясь.
– Не уходите, Даша. Даша! – кричит Вера Николаевна, угадывая жесты мужа. – Он же просит. Петя.
Вера разрывается в коридоре меж дверей и похожа на собаку.
Сухой репей застревает в горле.
Подвал. Селёдка. Сладко пахнет луком