Вечером запекали рыбу. Даже свечи не зажигали, экономили. Михаил Николаевич наблюдая, как Маша пытается кочергой шевельнуть уголек, при этом щурится и морщит нос, чувствовал себя счастливым. Он никогда не думал, что давно забытое ощущение придет Машей, вспыхивающим светом, мятежом и обстрелами.
Накануне Маша заявила, что хочет мыться. Что уже не может быть поросенком, что хочет вкусно пахнуть и чтобы по ноге не скатывались комки грязи. На следующий день Звягинцев принес и «бердянку», и "трехлинейку".
– Одна для стрельбы, другая для штыка, – пояснил он деловито.
– А мне какую? – спросила Маша.
Михаил Николаевич опешил, явно не ожидая вопроса. – Тебе это, – твердо уверенный в том, что Маша пошутила, он протянул сверток.
Подобная реакция ожидалась. Маша схватила подарок и, развернув его, принялась целовать любимого, не дав раздеться.
– Мишенька, это – чудо. Откуда? – понюхав кусок, она мечтательно прикрыла глаза. – Я готова любить Антанту за кусок мыла. С ума сойти.
– Да ты продажная женщина, – надуманно возмутился Звягинцев. Пикировки являлись делом обычным и нисколько не обижали, скорей держали струнку.
Маша повела плечом, надула губы, хмыкнула и унесла "добычу".
Вымытые, довольные, утомленные, они лежали на постели и тихо говорили. О том, что рано или поздно все прекратится. И даст бог, будет тихо не только ночью.
Восемнадцатого Маша пропала. Она ушла на минутку, в дом "с вазами" к старой знакомой, и должна была вернуться сразу, как только договорится о чем-то. О чем, Маша так и не сказала, напуская тайну, как делала обычно, когда ничего серьезного не предвиделось. Михаил Николаевич искал ее повсюду, насколько представлялось возможным. Обходил знакомых, дворы. Подруга ответила, что лично проводила Машу до угла Власьевской, предлагала остаться, но та не хотела задерживаться и тем более ночевать.
Звягинцев зажигал свечу, не трогая дрова, берег до возвращения, надеясь, что Маша хотя бы из любопытства появится. В книжке нашел листок с переписанными стихами. Его стихами. Ровными строчками.
"Ты почувствуй, что это я…" А он не чувствовал. Совсем. Как это ни странно, Михаил Николаевич даже обрадовался. Это значило, что Маша жива и с ней ничего плохого не случилось.
…Звягинцев шел по городу. Винтовка на плече стала таким же необходимым атрибутом, как и пенсне, но если последнее нужно было для того, чтобы видеть, первое – для того, чтобы видели.
Он вглядывался в каждую молодую женщину, похожую фигурой на Машу, ему казалось, что сумасшествие близко, за следующим деревом, что стоит подойти и они встретятся.
Грохотало небо. Теперь снаряды вторили грому и ливень, обрушившийся вслед сухим раскатам, тушил хоть часть пожаров.
Звягинцев не помнил, как дошел до дома. Не помнил, как уснул. Встал одетым, с осознанием непоправимости.
Снова бушевали пожары. Водонасосная часть была уничтожена. В состав отряда Северной Добровольческой армии стала записываться молодежь: кадеты, лицеисты бывшего, уже бывшего Демидовского юридического лицея. Штаб мятежников из банка на Варваринской переместился в Волковский театр. Куда не переходил взгляд, везде торчали почерневшие трубы, остовы обгоревших построек, груды развалин, битое стекло, неубранные трупы людей и животных. Весь этот хаос и недочеловечивание врезалось в память Звягинцеву так же, как недавно – счастье.
Он перестал бриться и вздрагивать от каждого шороха. Он не выходил из дома, надеясь, что Маша вот-вот постучит. Он даже знал наверняка, что это произойдет, а когда не происходило, был уверен, что завтра случится точно, и так каждый раз, пока «завтра» не превращалось с рассветом в "сегодня".
Мнение защитников тем временем разделились. Большинство – местные жители – во главе с генералом Карповым отказались покинуть город, решив продолжить борьбу в случае поддержки со стороны городских рабочих. Те дали сто сорок человек. Другие ремонтировали броневики в мастерских для контратак на позиции красных. На Заволжском участке между Урочью и Филино курировал бронепоезд.
К Звягинцеву заходили, беспокоили. Он слушал, отвечал. Для Михаила Николаевича не явилось открытием, что силы белых на исходе. Они стали малы, а помощь так и не пришла. Последнее, что услышал он от Гучкова, что из Диево-Городищево на помощь мятежникам направляется отряд крестьян и что Перхуров решился на прорыв.
– Всё, Мишка, всё, – говорил Гучков неестественно весело, нервно. Он внимательно смотрел в глаза Звягинцева, ожидая хоть какого ответа, но тот молчал. – Я не испугался, знал, что прав, да помирать не хочется. И что толку, что совесть спокойна.