Рита подтягивала нелепые перчатки, проходилась по зеленому бархату платья и, поправив меховой воротник, начинала декламацию.
Мягко над головами стрекотал гуд и бай, красные куртки жителей Альбиона не желали поворачиваться спинами.
Рита прыгала с постамента, выбирая одного из мужчин, подходя к нему непременно очень близко. Так, что человек подавался назад.
– Когда утро начинается эрекцией, это хорошее утро, – провозглашала Рита.
Толпа удовлетворяла свое любопытство, как могла. Преимущественно посредством слухов.
– Они знакомы.
– Они спали вместе…
Довольная Рита возвращалась назад.
– читала Рита.
Театральные жесты, тактические паузы в нужных местах делали выступление ярким.
Пионер Алешка, нашедший пуговицу с латинскими буквами представал таким героем, что сразу хотелось на заставу и тоже с пуговицей, и тоже с латинскими буквами, и чтобы пограничники поймали в лесу вражеского шпиона, хоть до границы два дня поездом.
Рита довела стих до совершенства. Декламировала страстно, вдохновенно.
Но все когда-нибудь кончается. И лица сливаются в пятна.
Высокий грузный мужчина, к кому Рита подошла случайно, отвел глаза. Она тоже отвернулась.
Логично предположить, что рассказ закончится на драматической ноте – "больше она не приходила" – однако. Рита приходила и читала и, время от времени, проносилось над толпой "ты муд. к, а я Рита Виноградова".
Люди менялись. Памятник Тухачевскому стоял. Дольше, чем люди.
Ерошечка, Ерошечка, бабайка
Павел, Павлик, Павлуша почувствовал себя неважно. Он остановился и, не найдя, куда можно приставить бутылку, потащил ту за горлышко в ближайший сквер. Достойное место для стеклотары – лавка. Традиционное.
Грузный человек присел, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Рука привычным движением легла на сердце. Захлестнуло разом, не исподволь, подкрадываясь слабиной, как раньше, а вот так, наотмашь, делая ватными ноги, уменьшая голоса и звуки. Неприятная знакомая щемота, от какой дышишь прерывисто, каждую секунду ожидая иголку за ребром, начала растекаться по телу холодом. И тишина пришла нехорошо, не по-доброму.
– Я бутылочку заберу? – это был не вопрос, скорей утверждение.
Боль в сердце не проходила, беспокоила и единственно, чего хотелось Павлу Сергеичу – не шевелиться, не отвечать, и чтобы тупая надсада прошла так же внезапно, как явилась.
Мужичок, спросивший о пустой бутылке, выглядел лет на пятьдесят. Небритое лицо, всклоченные волосы, глаза, не с изюминкой, но безуменкой, торчащие из ушей волосы – все говорило далеко не в его пользу. Запущенность тела пикантно обрамлялась утилизированным кем-то ранее качественным тряпьем.
– Ничего, ничего, – присел незнакомец. – Тутотки я. Не одному ж тебе помирать. Хы, – стеснительно хохотнул подсевший. – Чего. По-другому. Так хоть кто-то рядом будет. Все легче.
Меньше всего Павел Сергеич думал сейчас о своей смерти. Надо быть откровенным – какая смерть, только купил утреннюю газету, прочитать не успел. Лишь о погоде, да и то бегло, одна станция метро всего. Нет, никак нельзя. Ремонт не доделан. У Аленки сапоги, старые, немодные. Говорит – на осень надо другие. Сережке сессию сдавать, одних зачетов сколько, а помрет батя вот тут на скамейке рядом с бомжом чахлым, какая сессия. И хлопот будет у них с похоронами. Будет.
Сердце снова защемило. Павел Сергеич ничего не сказал, беспокойно оглянулся. Лицо собеседника показалось ему особенно злым. Как у тролля. Именно такими рисуют их в сказках. На Павла Сергеича накатила жалость к себе. Он никогда не плакал, а тут вдруг – к горлу, схватила в тиски, не сглотнуть. Один. Никого вокруг.
Его рука замерла, ослабла, глаза устало прикрылись.
– Ерошечка, Ерошечка, поди, взгляни на мои бабайки, – завыл ненормальным голосом сосед.
Павел Сергеич, будь он в другом состоянии, вздрогнул бы. А тут просто открыл глаза. Не из интереса, от неожиданности.
– Поди, взгляни, – повторил мужичок, теребя бутылку. – У Тимоши новая бабайка. Тимоша хоро-оший.