Это был очень печальный день для д-ра Бюнгера. Его хозяева сделали ему строгое внушение за то, что он потерял инициативу. Он должен это хорошо запомнить и обуздать коммуниста[34].
ВСТРЕЧИ
Режим в тюрьме стал еще более тяжелым. Попытки Димитрова получить юридическую защиту не достигли цели. Суд отклонил просьбу Димитрова допустить к участию в суде иностранных адвокатов Моро-Джиаффери, Канпинки, Брантинга, Виллара, Галахера, болгар Григорова и Дечева. Суд назначил официального защитника, д-ра Тейхерта. Этот гитлеровский адвокат вместо того, чтобы помогать Димитрову, делал все возможное, чтобы ухудшить его положение. Димитров был вынужден отказаться от навязанного ему адвоката и взять свою защиту на себя.
Хотя Димитров и был изолирован от внешнего мира, он знал, что мировая общественность с ним. В письмах, которые он получал, правда с большим опозданием, он чувствовал тепло рук тех многочисленных друзей, кто следил за его судьбой. Большое участие в международной кампании в его защиту принял и старый его товарищ и друг Васил Коларов.
Письма, которыми они обменивались, документы, которые посылал Коларов в Моабит, чтобы Димитров использовал их на суде, говорили о верности дружбе. Еще в сентябре Коларов выехал в Париж, чтобы принять участие в заседаниях Международной следственной комиссии.
Да, мировая общественность была с ним, с Димитровым. Он чувствовал это и по взглядам журналистов, присутствовавших на процессе, даже по глазам тюремных стражников…
После долгого одиночества неожиданно наступил день, когда Димитров увидел близкого человека. В зал суда вошла дама. Сначала она робко огляделась, а затем, увидев подсудимого, широко и ласково ему улыбнулась. Улыбнулся и подсудимый, радостно закивал. Это обратило внимание сидящих в зале. Д-р Бюнгер ударил по звонку.
— Знаете, госпожа, здесь имперский суд и потому следует держаться серьезней!
Женщина покраснела и сказала про себя: «Знаю, что это фашистский суд, ну и что же? Ведь подсудимый-то — мой брат».
Это была Елена Димитрова, прибывшая из Москвы повидать брата и засвидетельствовать перед судом его невиновность, как она это уже сделала на контрпроцессе в Лондоне.
Бюнгер распорядился начать ее допрос. «Что сейчас произойдет, если она растеряется, потеряет присутствие духа среди этих взглядов, со всех сторон пронизывающих ее, среди этих озлобленных людей?» Елена поглядела на брата и облегченно вздохнула: он был спокоен, и его спокойствие укрепило в ней силы. Неожиданно для всех Димитров обратился к сестре:
— Знает ли свидетель, что я, находясь в Берлине в 1930–1933 годах, занимался исключительно делами, связанными с борьбой в Болгарии?
— Да, — ответила она, — подсудимый Димитров был в Берлине с 1930 по 1933 год, и занимался он делами болгарского революционного движения. Он подготовлял общественное мнение к поддержке борьбы за полную и безусловную амнистию болгарских заключенных и эмигрантов.
— Знает ли свидетель, — продолжал Димитров, — что я писал статьи в «Импрекор» о положении в Болгарии и что я жил на деньги, получаемые за эти статьи?
— Подсудимый Димитров был одним из редакторов «Импрекора» и принимал в нем деятельное участие как публицист. Он…
— Довольно! — прервал Бюнгер. — Вопросы буду задавать я. Вам, Димитров, я не давал слова.
Лысая голова Бюнгера покраснела. Он понял, что его опять провели. Зло поглядывая то на подсудимого, то на его сестру, он рылся в огромном деле, а потом, хотя и с опозданием, начал задавать вопросы. Наконец он сказал с досадой;
— Свидетельница свободна! — и подал знак вывести ее.
Елена покинула зал глубоко взволнованная. В коридоре она задержалась, чтобы дождаться конца заседания и попросить о свидании с братом.
Свидание произошло в маленькой и пустой комнате в присутствии официального адвоката д-ра Тейхерта, переводчика и полицейского. Тейхерт, пожевывая бутерброд, внушал Елене:
— Скажите брату, чтобы он держался вежливее и внимательнее к суду, иначе не могу отвечать за его голову.
Елена восторженно глядела на брата, у нее не было ни времени, ни желания прислушиваться к словам фашистского адвоката. Она рассказывала брату, какие большие размеры приняла борьба за его освобождение и что говорят о нем его товарищи.
Переводчик настороженно слушал, боясь пропустить какое-либо недозволенное, опасное слово, от которого может зависеть судьба третьего райха. Он сидел, вытянув шею, широко раскрыв бегающие глаза профессионала шпиона.
— Говорили тебе что-нибудь, когда посылали тебя сюда?
— Нет, они полагаются на тебя… они восхищены тобой.
Переводчик недоумевал, о ком идет речь. Кто эти «они»? И на всякий случай сказал:
— Прошу, не говорите на политические темы.
— Имеешь ли сведения из Болгарии? — продолжал Димитров.
— Нет.
— Мама скоро приедет?
— Предполагаю, скоро.
— Ты что думаешь делать?
— Поеду по Европе и буду рассказывать, как могу и о чем знаю…
Наступила короткая пауза. Затем Димитров спросил о смерти Любы, вспомнил о ее мученической жизни. Потом опять заговорил о прошлом, о матери.
Вмешался полицейский:
— Время истекло, госпожа. Прошу!
Елена взглянула на часы и вздохнула. Сказала еще несколько слов, обняла брата, поцеловала, и глаза ее наполнились слезами.
— Не срами меня, — сказал Димитров и нежно, по-отцовски похлопал ее по плечу. — Не срами!
— До свидания, брат! Прости за слабость…
Елена вышла из здания суда, а затем уехала из Германии так же внезапно, как и приехала.
Стояла глубокая осень. По бульварам Лейпцига гулял холодный ветер, вода в каналах потемнела, с деревьев тихо опадали последние листья.
В один из таких коротких осенних дней в Лейпциг прибыла Парашкева Димитрова со своей дочерью Магдалиной. Остановились они в гостинице «Регина». Гитлеровцы немедленно установили наблюдательные посты у гостиницы: их пугало даже присутствие семидесятидвухлетней женщины.
Мать Димитрова до конца процесса не пропустила ни одного заседания. Ее место было известно всем — четвертая скамья в рядах для публики. Она сидела молча, сложив руки на коленях, и напряженно слушала все, что говорил ее сын. Она ничего не понимала в его речах на немецком языке[35], но она знала, что ее Георгий говорит только правду, и не отрывала глаз от него.
После долгих и настойчивых ходатайств фашисты, наконец, разрешили ей свидание с сыном. На д-ра Тейхерта возложили задачу — воздействовать на Димитрова через мать. Тейхерт решил попробовать. Он вызвал к себе мать Димитрова и сказал ей:
— Вам разрешено свидание с сыном при одном условии…
Димитрова поглядела вопросительно: что задумали они?
Тейхерт продолжал:
— Скажите ему, чтобы он не говорил так много, потому что голова его в опасности.
Димитрова задумалась, не сказала «да», не сказала «нет». Тейхерт решил, что его совет был очень убедительным. Жестом он пригласил Димитрову следовать за ним.
Свидание произошло в той же голой, неприветливой комнате. Были здесь и тот же полицейский итог же переводчик. И опять д-р Тейхерт уплетал свои бутерброды.
Димитров обнял мать, поцеловал ее, пристально вгляделсях в ее лицо: действительно, она очень постарела.
— Понимаешь ли меня, мама, когда я говорю? — спросил он, улыбаясь. — Ты так на меня глядишь, что, кажется, все понимаешь…
— Ничего не понимаю, Георгий, — ответила она, но когда вижу, как ты говоришь с председателем, с адвокатом, прокурором, понимаю, что эти люди тебя не освободят…
Димитров вздрогнул, поглядел на мать удивленно. Д-р Тейхерт, которому переводили все, также недоумевал: что хочет этим сказать старуха? А мать, похлопав сына по плечу, сердечно улыбаясь, сказала:
34
Георгий Димитров первым же своим выступлением спутал карты постановщиков Лейпцигского процесса. Фашисты, желая придать своей судебной инсценировке массовый пропагандистский антикоммунистический характер, решили транслировать заседание суда по радио. Заседания первых двух дней, 21–22 сентября, как и было задумано, передавались по радио, но с третьего дня радиопередачи из зала лейпцигского имперского суда прекратились. Почему? Суд неожиданно для его организаторов пошел не по их сценарию, а так, как повел его подсудимый коммунист Димитров. Газета «Правда» в свое время хорошо передала этот перелом в ходе процесса:
«Так проходит два дня, а на третий — процесс с оглушительным треском сходит с рельсов. Дальше нет накатанной насыпи. Дальше нет «списка действующих лиц», заблаговременно напитанных и назубок вытверженных ролей. Председатель суда Бюнгер и болгарский коммунист Димитров выступают перед всем миром, каждый представляет свой класс, свой мир, свою партию, свою мораль… Моральное мужество т. Димитрова производит огромное впечатление не только на миллионные массы пролетариев во всех странах, куда доносится его голос, но и в самой Германии, где не в силах заглушить этот голос печать палачей. В основе этого морального мужества — политическая сила и цельность пролетарского революционера.
…Колоссальная аудитория перед т. Димитровым, и, затаив дыхание, каждое его слово слушает международный пролетариат. И как всякий боец-коммунист, схваченный врагами, Димитров не думает о себе, о своей жизни, о своей безопасности. Он продолжает делать дело своей партии, зная, что не только речью своей, но всем своим поведением он дает урок революционной борьбы миллионам пролетариев. Димитров не оправдывает себя от обвинения в поджоге рейхстага. Он обвиняет фашистский суд и фашистские власти…»
35
Мать Димитрова причиняла гитлеровцам много хлопот. Начальник гестапо Дильс говорил болгарскому послу в Берлине, что их беспокоит ее деятельность, ее беседы с иностранными корреспондентами, грозился выслать ее с дочерью из Германии. Но, боясь новых разоблачений, гитлеровцы не рискнули нанести прямой удар по родственникам Димитрова. Гитлеровцы предприняли обходный маневр — они лишили мать Димитрова переводчика, рассчитывая таким образом ограничить ее деятельность в защиту сына.