Читал Димитров медленно и четко, подчеркивая главное. В письме говорилось о том, как суд отклонил предложенные Димитровым кандидатуры защитников, объяснялось, почему он отказался от официального адвоката д-ра Тейхерта, рассказывалось, как он в последний раз обратился к суду с просьбой разрешить французскому адвокату Марселю Виллару участвовать в его защите.
— После того как и это предложение было отклонено, — сказал Димитров, кладя на стол только что прочитанное письмо, — я решил сам себя защищать. Не нуждаясь ни в меде, ни в яде красноречия навязанного мне защитника, я все время защищал себя без помощи адвоката.
Значение в моей защите, — продолжал Димитров, обращаясь к д-ру Тейхерту, — имеет лишь то, что до сих пор я сам говорил перед судом, и то, что я сейчас буду говорить. Я не хотел бы обижать Торглера — по-моему, его уже достаточно оскорблял его защитник, — но я должен прямо сказать: я предпочитаю быть невинно осужденным на смерть имперским судом, чем добиться оправдания благодаря такой защите, с которой доктор Зак выступил в пользу Торглера.
— Не ваше дело заниматься здесь критикой! — прерывает Димитрова председатель.
Димитров, не задумываясь, отвечает ему:
— Я допускаю, что я говорю языком резким и суровым. Моя борьба и моя жизнь тоже были резкими и суровыми. Но мой язык — язык откровенный и искренний. Я имею обыкновение называть вещи своими именами. Я не адвокат, который по обязанности защищает здесь своего подзащитного.
Голос Димитрова с каждым словом крепчал и вот уже зазвенел, как сталь, когда он, расправив плечи, окинул своим орлиным взором публику и стал чеканить слово за словом:
— Я защищаю себя самого, как обвиняемый коммунист.
Я защищаю свою собственную коммунистическую революционную честь.
Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения.
Я защищаю смысл и содержание своей жизни.
Поэтому каждое, произнесенное мною перед судом слово — это, так сказать, кровь от крови и плоть от плоти моей. Каждое слово — выражение моего глубочайшего возмущения против несправедливого обвинения, против того факта, что такое антикоммунистическое преступление приписывается коммунистам.
Взоры присутствовавших в зале прикованы к Димитрову. Д-р Бюнгер чувствует, что он опять потерял инициативу. Мелкие капли пота покрывают его голое темя;
— Димитров! — говорит он наконец. — Я не потерплю, чтобы вы здесь, в этом зале, занимались коммунистической пропагандой. Это вы делали все время. Если вы будете продолжать в том же духе, я лишу вас слова.
Димитров спокойно отвечает:
— Я должен решительно возразить против утверждения, что я преследовал цели пропаганды. Возможно, что моя защита перед судом имела известное пропагандистское действие. Допускаю, что мое поведение перед судом может также служить примером для обвиняемого-коммуниста. Но не это было целью моей защиты. Моя цель состояла в том, чтобы опровергнуть обвинение, будто Димитров, Торглер, Попов и Танев, Коммунистическая партия Германии и Коммунистический Интернационал имеют какое-либо отношение к пожару.
Если говорить о пропаганде, — гремел голос Димитрова, — то многие выступления здесь носили такой характер. Выступления Геббельса и Геринга также оказывали косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма, но никто не может их сделать ответственными за то, что их выступления имели такое пропагандистское действие.
В зале движение, смех. Димитров, удовлетворенный реакцией зала, продолжает:
— Меня не только всячески поносила печать — это для меня безразлично, — но в связи со мной и болгарский народ называли «диким» и «варварским», меня называли «темным балканским субъектом», «диким болгарином», и этого я не могу обойти молчанием.
Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским. Но болгарский рабочий класс и крестьянство, болгарская народная интеллигенция отнюдь не дикари и не варвары… Народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом, не утратив своего языка и национальности, наш рабочий класс и крестьянство, которые боролись и борются против болгарского фашизма, за коммунизм, — такой народ не является варварским и диким. Дикари и варвары в Болгарии — это только фашисты. Но я спрашиваю вас, господин председатель: в какой стране фашисты не варвары и не дикари?
Председатель прерывает Димитрова:
— Вы ведь не намекаете на политические отношения в Германии?
— Конечно, нет, господин председатель… — отвечает ему Димитров, иронически улыбаясь. — Задолго до того времени, — продолжает Димитров, — когда германский император Карл V говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а германские дворяне и образованные люди писали только по-латыни и стеснялись немецкой речи, в «варварской» Болгарии Кирилл и Мефодий создали и распространяли древнеболгарскую письменность.
Это, может статься, неизвестно и самому Бюнгеру. Просто удивительно, до чего этот болгарин хорошо знает и немецкую историю!
— Болгарский народ, — продолжает Димитров, — всеми силами и со всем упорством боролся против иноземного ига. Поэтому я протестую против нападок на болгарский народ. У меня нет основания стыдиться того, что я болгарин. Я горжусь тем, что я сын болгарского рабочего класса.
Публика слушает с явным интересом. Димитров говорит о всем том, о чем уже нельзя говорить в Германии, говорит о том, за что в Германии осуждают на смерть. Он поднялся на трибуну имперского суда, чтобы проповедовать свои коммунистические убеждения. Председатель суда то и дело прерывает Димитрова:
— Это не относится к процессу. Нет нужды читать весь обвинительный акт. Не употребляйте таких выражений против обвинений. Я не допущу оскорблений верховного прокурора. За границей и так говорят, что не я, а вы ведете процесс…
Димитрова это не смущает. Он продолжает говорить все то, что он считает нужным сказать, доказывает, что коммунистические партии не занимаются авантюрой и не играют в восстания, когда им этого захочется. Он разъяснял тактику Коммунистического Интернационала, читал отдельные параграфы из устава его, анализировал политическое положение в Германии. При этом Димитров постоянно обращался к людям, сидящим в зале, а не к суду. Он забыл, что он подсудимый. Это уже переходило все границы. Этого председатель не мог стерпеть.
— Вы должны говорить, обращаясь к судьям, а не к залу, иначе ваша речь может рассматриваться как пропаганда.
Но Димитров продолжал анализировать политическое положение в Германии, обращаясь уже к суду. И все же Бюнгер его прервал:
— Вы всегда подчеркивали, что вы интересуетесь только политическим положением в Болгарии, но ваши теперешние высказывания доказывают, что вы проявили очень большой интерес к политическим вопросам Германии.
Димитров ответил:
— Господин председатель, вы делаете мне упрек. Я вам на это могу возразить следующее: я, как болгарский революционер, интересуюсь революционным движением во всех странах, я интересуюсь, например, южноамериканскими политическими вопросами и знаю их, пожалуй, не хуже германских, хотя я никогда не был в Америке. Впрочем, это не означает, что если в Южной Америке сгорит здание какого-нибудь парламента, то это будет моя вина.
В зале вновь поднялся шум.
— Национал-социалистам нужен был диверсионный маневр, чтобы отвлечь внимание от трудностей внутри национального лагеря и сорвать единый фронт рабочих.
— Димитров, — раздраженно говорит Бюнгер, — вы дошли до крайнего предела, вы делаете намеки!
— Я хочу лишь осветить политическую ситуацию в Германии накануне пожара рейхстага так, как я ее понимаю.
— Здесь не место для намеков по адресу правительства и для утверждений, которые давно уже опровергнуты.
Димитров отбросил прядь волос, упавших ему на глаза, и как ни в чем не бывало вернулся к поджогу рейхстага: