Он исчез за дверью, а Нико остался, глядя вслед исчезающей полоске света. Он снова принюхался к вину.
– Оно мне необходимо… – пробормотал он, делая небольшой глоток.
Дракану, видно, понадобилось время, чтобы отыскать ключи. А один глоток Нико превратился в пять, а потом и в десять.
– Тебе не кажется, что хватит? – спросила я.
– А что, ты теперь будешь решать, сколько мне пить? – спросил Нико. Спросил не очень гневно, но все же слегка раздраженно.
– Ты же сам сказал – ответа на дне фляжки тебе не найти!
– Рожица святоши! Образец добродетели! Носик кверху, точь-в-точь как у мамаши!
Его голос стал уже самую малость более мягким и самую малость – невнятным. Десять глотков, а теперь одиннадцать, – можно ли так быстро захмелеть всего от одиннадцати?..
– Нико! Прервись на минутку! Уж не больно ли крепкое это вино?
– Не может оно быть достаточно крепким. Жизнь так коротка, а ты, человек, так надолго умираешь! – Он глотнул еще разок. – Так надолго умираешь! – повторил он. А потом вдруг задумчиво поглядел на флягу. – Ты права! – сказал он, вытирая глаза тыльной стороной руки. – Хмелеешь от этого вина значительно быстрее – куда быстрее обычного…
– Отдай мне фляжку, – попросила я и потянулась за ней.
– Моя! – пробормотал он, точь-в-точь как говорит у нас дома Мелли, когда у нее хотят что-либо отнять. – Моя фляжка! Моя смерть! Дракан подарил мне ее!
Я встала перед ним в самой середине лунной полоски.
– Погляди на меня! – велела я.
– Не надо снова! – попросил он так тихо, что слова его прозвучали будто всхлип.
– Погляди на меня!
Он медленно поднял глаза. Не потому, что велела я, а по собственной доброй воле. Как ни худо ему пришлось, мужества Нико, во всяком случае, было не занимать. Свет месяца падал на одну сторону его лица, а глаза Нико казались до того темными, что походили на дыры… Но где-то в одной-единственной их точке сиял свет, крохотный-прекрохотный мерцающий блик света.
Я во все глаза уставилась на этот свет, а между тем нечто диковинное творилось в моей голове. Посреди мрака начали возникать разные картины.
Стройный темноволосый мальчик, которому в то самое утро минуло восемь лет, стоя в тени, смотрит, как его старший брат, рослый и гордый, выигрывает на скачках состязание за состязанием верхом на крупном вспотевшем жеребце, сверкающем, будто медь в солнечном свете. Люди хлопают в ладоши, а князь преподносит старшему брату мальчика кинжал и отечески хлопает его по плечу.
Темноволосый мальчонка, теперь уже чуть постарше, лежит, уткнувшись лицом в брусчатку Арсенального Двора, меж тем как его старший брат, сидя у него на спине, кричит: «Сдаешься? Ну же, Нико? Мальчишка ты или девчонка, малышка Николина? Сдаешься?»
Тринадцатилетний Нико, покрытый испариной и дрожащий от усталости, стоит с поднятой шпагой перед зеркалом в фехтовальном зале, меж тем как учитель фехтования бьет его палкой всякий раз, когда тому случается опустить руку или согнуть спину.
А вот четырнадцатилетний Нико, не спуская глаз с одного из каналов Дунарка, размахивает мечом над своей головой до тех пор, пока в конце концов не забрасывает его как можно дальше в канал. Блестящий клинок опускается в зеленеющую воду и исчезает среди ила и водорослей. В душу мальчика бурным потоком струится облегчение.
Мужчина все снова и снова бьет своего отрока-сына – хлыстом для верховой езды, рукояткой кинжала, голыми кулаками… Град ударов сыплется на спину подростка, меж тем как голос отца гремит: «Мужчина – ничтожество без своего меча в руке!»
Пятнадцатилетний Нико впервые видит жену своего брата и не может оторвать от нее глаз. Да, он не отрывал глаз от ее золотисто-рыжих волос, от ее зеленых глаз и улыбчивых губ… Он влюбился в нее и шептал «Адела!» в гриву своего коня днем и в свои подушки по ночам: «Адела, Адела, Адела!»
Шестнадцатилетний Нико, захмелев от выпитого вина, паясничает и потешает всех, и торжественный зал взрывается от хохота, а мужчина колотит его по спине и вновь подливает ему вина. Нико паясничает еще ужасней.
А единственные, кто не смеется над ним, – это князь, его отец, да еще Адела. Глаза князя, сидящего на почетном месте на возвышении во главе стола, бешено сверкают, Адела же, склонив голову, смотрит куда-то в сторону, так что ее золотисто-рыжие волосы падают на лицо, скрывая сострадание к юноше.
Нико заводит себе полюбовниц, да и девчонки влюбляются в него, но он не испытывает ни малейшего трепета, когда они глазеют на него, и ни малейшей радости, когда они берут его за руку. Он лишь пользуется их расположением, чтобы доказать всему миру, брату, отцу и Аделе: кому-то он нужен, кто-то любит его.