На мгновение Мироном овладело благоговение. Перед ним была ИСТОРИЯ. Этим свиткам было несколько сотен лет. Может быть — тысяч. Их касались руки давно умерших мудрецов, выводя иероглифы, значение которых не понимает никто в мире.
Мелькнула мысль, что Платон отдал бы правую почку за то, чтобы покопаться в этих свитках… И тут же настигла ирония: единственный, кто может их прочитать, не способен прикоснуться ни к одному из них.
Здесь было необыкновенно тихо — ни один звук не смел тревожить это священное место. Единственное, что нарушало тишину — еле уловимое шуршание установки климат-контроля.
Для библиотеки специально провели электричество, — понял Мирон. Даже у матери Амели не поднялась рука оставить свитки на съедение плесени.
В деревянном, пропитанном эфирными маслами помещении пахло воском, сургучом и потухшими свечками.
План, нарисованный Амели, отпечатался перед мысленным взором синими чернилами, которые нашлись в номере гостиницы вместе с пером и стеклянной бутылочкой, в которой они хранились.
Пройдя ровно десять шагов вдоль крайнего левого стеллажа со свитками, Мирон отсчитал вверх от пола двадцать клеток, затем влево — еще семь. Нажал на перекрестье седьмой и восьмой клетки.
Весь стеллаж беззвучно отъехал в сторону, открывая небольшое душное пространство, оклеенное бумажными обоями с синими драконами и золотыми хризантемами. Здесь стоял древний, наверное, века девятнадцатого, сейф, с крестообразной металлической ручкой и стеклянным окошком, в котором мелькали цифры.
Пять щелчков вправо… Три влево… Снова вправо — семь, влево — четыре… Амели заставила его повторять последовательность цифр, пока он не заснул перед самым рассветом.
В узкое окно парижской гостиницы, с крошечным балкончиком и кружевными занавесками уже пробивался бледненький свет, отбрасывая блики на половодье черепичных крыш внизу. Вдалеке, точно в раме окна, высилась Эйфелева башня — главный символ, достопримечательность и больная мозоль всей французской нации.
Когда Эйфелеву башню на открытом аукционе приобрёл картель Ньянга, — никарагуанская теневая фирма, торгующая предметами искусства, — и собирался вывезти из Парижа, чтобы установить на главной площади Манагуа, под башней собрался весь Париж. Люди стояли молча, плечом к плечу, час за часом и день за днём. Место тех, кто падал от истощения, занимали другие.
Через месяц стоячей голодовки Ньянга объявили, что передумали трогать Башню. Им пришлось удовлетвориться оклеиванием главных арок флажками с логотипами картеля, которые французы с удовольствием срывали при каждом удобном случае.
Стоячую голодовку заливали в Плюс в реальном времени, и многие тогда поразились и удивились стойкости французов: поражение во Второй мировой наложило на них определенный стереотип.
Дверь сейфа отошла с негромким щелчком после того, как Мирон несколько раз крутанул большое металлическое колесо.
С замиранием сердца он заглянул внутрь: после библиотеки со свитками ожидать можно было, чего угодно.
На средней полке, прямо на уровне глаз, лежала пачка фотографий. Старинных, которые снимали на плёночные фотоаппараты. На верхней были его отец и Такеши — молодые, в строгих двубортных костюмах. За ними Мирон узнал Полковника, тогда еще капитана, судя по нашивкам на тёмно-зелёной форме.
Профессор Китано — его Мирон узнал по венчику белых, уже седых волос, был в синем рабочем халате и рубашке с галстуком.
Мирон скрипнул зубами. А потом сжал кулаки и зажмурился.
Это фото будто специально положили здесь, для него. Как послание с того света, от старого Такеши. Как напоминание.
Разжав кулаки — ногти оставили в коже ладоней красные полукружья — он вытащил всю пачку из десятка твёрдых, чуть пожелтевших листов и наскоро проглядел.
На остальных снимках была Амели. Маленькая девочка с огромным бантом — уже тогда у неё было особенное, чуть сумасшедшее выражение лица. Ребенок чуть постарше кормит чёрных лебедей в парке Уэно — Мирон даже узнал крышу монастыря, ещё не спрятанного за железной стеной.
Подросток с ядовито-синими волосами и таким количеством туши на глазах, что напоминает панду.
Он действительно любил внучку, подумал Мирон. Поколебавшись, вытащил из пачки фотографию Амели — ту, что с бантом, и снимок, где был его отец. Эти положил в карман, остальные — на место.