Патология раскрывает хрупкость случайности всякого творения во времени и пространстве, распространяя заразу неустойчивости на все сущее. Это означает не то, что «все возможно» или что наше спасение в безумии, но только лишь, что все подвержено разрушению и что нечто обратное может произойти исключительно при условии специфического использования и искажения времени и пространства. Все умирает. Понимание этого вводит напряжение между бездействием и действием: что бы ни делалось, конец один — все погибнет, в том числе и я. Тот факт, что отдельные вещи формируют нашу обособленную патологическую траекторию во времени, и что эта траектория постоянно напоминает нам о своем собственном существовании, представляет собой симптом, отражающий странную темпоральность.
Здесь встает вопрос о взаимопроникающем существовании патологической жизни и жизни слизи, ведь обе они помещают нашу субъективность во время и пространство. Наше возникновение было удачей, а наше самообозначение в качестве цивилизованных существ — просто бессмыслица. Смысл задействует время и пространство (как историю, традицию, культуру и так далее), чтобы либо просто отклонить, либо неоправданно возвысить патологию. Любая структура (группа людей, правительство, бюрократический аппарат) — это всего лишь историческая патология, то есть длительное повторение и утверждение определенной патологии, которая за счет «работы» истории смогла стать не-патологичной, или постоянной, полезной и осмысленной.
Вышеупомянутая открытость как открытость, вывернутая наружу, признает патологию, но не оправдывает структуру. Чтобы сделать ктулхоидную этику возможной, мы должны быть открыты патологическому и жизни самой по себе. В эпиграфе Лиготти посредством отрицания указывает на то, что мы подчинены кошмарному непотребству, заключающемуся в том, что, как я уже говорил, жизнь выпотрошена и четвертована временем и пространством. Как говорил Лавкрафт, мы всего лишь атомы, дрейфующие в пустоте. Однако, следуя за Океном и Грантом, мы скажем, что эти формальные точки, эти нули, не лишены склизкости, точно так же как человеческое переживание ничтожности (как своей, так и всего сущего) не лишено грязной материальности, следа случайного соударения частиц, по праву первородства занимающего место смысла.
Материальное бытие человека и всей жизни склизко. Слизь — это грязное пятно реального, остаток и напоминание о том, что вещи разрушаются. Сияющий путь человечества всего лишь мерзостный след нашего просачивания через время и пространство, след и доказательство исконно присущей нам склизкости. Человеческое существование состоит из слизи, соединенной с бессмысленными и дисфункциональными повторениями патологий.
В конце концов, слизь — это и доказательство всеобщей связи, и намек на ее разрушение, свидетельство того, что случилось нечто весьма отвратительное, — гадкая штука под названием «жизнь». Нечто такое, что будет заполнять пространство, пока космос не остынет настолько, что всякая новая связь станет невозможна. И тогда — жизнь найдет свое завершение в океане гниения, который изольется в безграничную пустоту угасания.