-- Куда же вы? -- испуганно остановила она. Павел шел, не отвечая.
Оксана прыжком бросилась к двери и очутилась на дороге, заграждая путь.
-- Куда вы? Павел Алексеевич... Барин? Вы сердитесь? Я не буду больше.
У нее был вид провинившейся, но не избитой за свою вину преданной собаки. Она была готова на все, лишь бы удержать его. Пускай даже думает, что это не она, а другая. Та -- другая... какая-то, верно, барышня, которая знать его не хочет... может, смеется над ним. Не Оксана, а та, Ксения. Пусть все, что угодно. Но лишь бы не уходил, остался. Чтобы опять стал ласковым, непохожим на себя, таким особенным, как был только что. Чтобы гладил ее руки и повторял: "Ксения... ах, Ксения..."
-- Барин, Павел Алексеевич. Не уходите.
-- Оставь, Оксана. Пусти меня.
Оксана заплакала.
Слез не переносил Павел Алексеевич, и теперь слезы были кстати. Он смягчился тотчас же.
-- Оксана, да что с тобой? -- сказал он, уже вполне владея собою.-- Что это, право? Хуже ребенка. Истеричкой становишься. То прогоняешь, то плачешь: не уходите. Ну, я не уйду, не уйду... не ухожу, видишь? Перестань только. Ведь я не хотел уходить, сама же прогнала?
Он вернулся к диванчику.
-- А вы зачем меня опять "Ксения" зовете? Я ж просила вас? Я -- Оксана.
-- А затем, что не люблю коверкать твое имя.
-- Да-а. Всегда говорите: Оксана. А тут: Ксе-ни-я. Не нравится Оксана, зовите всегда Ксения.
-- И звал бы всегда. С удовольствием. Но....-- Павел запнулся и договорил, решившись на самое рискованное, наиболее опасное средство:
-- Но ведь Ксения Викторовна -- тоже Ксения? И ты же должна сама понимать... В больших домах нельзя звать одним именем и хозяйку, и тебя, например. Ну, поняла? Поняла, почему не зову всегда?
Он говорил успокоительно, с полным самообладанием. Оксана с пылающими щеками кивнула головой. Но глаза ее были опущены вниз, она прятала их, чтобы не выдать свое подозрительное недоверие.
-- Поняла, Павел Алексеевич. Не сердитесь. Я не буду больше. Вы не сердитесь? Ну, скажите.
-- Да не сержусь я. Не сержусь нисколько. Довольно, Оксана. Какая ты, право, нервная. Вон уже рассвет за ставнями. А ты все не спишь.
_______________
Не спала в эту ночь и Ксения Викторовна. За обедом ее расстроил муж, перед вечером -- цыганка. Впечатления дня отслоились в душе и угнетали. Слова цыганки, непонятные для других, много сказали самой Ксении Викторовне, коснулись ее беспощадностью ясновидца самых сокровенных сторон ее интимной жизни, испугали пророческой угрозой.
Горничная Малаша закрыла окна, притворила изнутри ставни на окнах в нарядной спальне Ксении Викторовны, спустила шторы, помогла Ксении Викторовне снять платье и корсет, накинула на нее зеленый батистовый халатик с рисунком в персидском вкусе, расшнуровала сквозные переплеты ботинок, надвинула на ноги мягкие туфли из зеленого сафьяна.
-- Причесать на ночь? -- спросила она.
-- Нет, я сама. Больше ничего. Идите.
Ксения Викторовна заперла за Малашей дверь. Походила в задумчивости по спальне, неслышно ступая по блекло-серому ковру в розоватых и палевых розах. Она не переставала думать о цыганке.
-- Но не могла же она знать? Да и откуда? Здесь никто не знает. Значит, что же? Ясновиденье? Предсказание?
Делалось жутко, холодели руки, хотелось отвлечься от этих мыслей; Ксения Викторовна приблизилась к трюмо, зажгла у зеркала электрические лампочки, поглядела на себя в зеркало прямо и в профиль, вынула из волос осыпанные гранатами гребенки и шпильки, аккуратно сложила их у трюмо на колонке. После тряхнула несколько раз головой, расправила пальцами рассыпавшиеся по спине и по плечам волосы, еще раз провела по волосам, распутывая их, руками потянулась к полочке сбоку, чтобы достать гребень, да так и замерла, перегнувшись. В трюмо ясно отражался Арсений Алексеевич. Он стоял там, сзади, в глубине комнаты, в щели между шкафиком ампир и углом камина. Стоял недвижимо в притаившейся, словно что-то подстерегающей позе. Истомленное, побледневшее лицо, сжатые губы и челюсти и неподвижность... неподвижность каменная.
"Призрак",-- не подумала, а скорее ощутила Ксения Викторовна.
Потом их глаза встретились в зеркале, взгляды скрестились и отразили на лице Ксении дикий ужас, у Арсения Алексеевича -- смущенность и тревогу.
Призрак поспешно отделился от стены, подбежал к зеркалу.
-- Не пугайся, Ксенаша. Это -- я. Живой я, не призрачный.
-- Арсений?
-- Ну, я. А то -- кто же? Живой, не бойся.
-- Но... ты же... в городе?-- не понимая, что говорит, произнесла Ксения.
-- Значит, нет... если стою возле тебя. Вернулся с полпути. Раздумал. Приди в себя, Ксеничка, успокойся.
Он обнял Ксению Викторовну, отвел от зеркала и посадил на софу. Пошел за альков к кровати, принес оттуда стакан с водою.
-- Ксенаша. Да напейся ты. Как ты дрожишь. Опомнись. Ну, что это?
Ксения напилась и опомнилась.
-- Как ты напугал меня, Арсений.
-- Виноват. Прости. Я не хотел. Не ждал, что увидишь.
-- Не ждал?
Ксения Викторовна, что-то медлительно соображая, привстала с софы.
-- Так чего же ты хотел? Чего ждал там, в углу? -- гневно крикнула она, выпрямляясь.-- А, понимаю. Опять караулил? Вернулся с полпути, пробрался сюда... Хотел проследить, не впущу ли любовника? Кого же? Кого? Артура? Жюля? Или кого-нибудь из лакеев?
-- Ксенаша...
-- Нечего, нечего! Довольно я прощала. Теперь из-за Артура, я видела... поняла за обедом. Боже мой, да когда же конец этому?
-- Ну, я виноват. Прости меня. И на этот раз прости...
-- Надоело мне прощать! Довольно. Твои сцены... Твои упреки... Без конца, без конца. Каждый день, каждый час новые вариации.
-- Но если это моя болезнь... мое проклятье? Имей же и ко мне хоть жалость, если не снисхождение. Разве я сам не страдаю? Не извожусь? Не мучусь? Если бы ты знала... Я вижу пред собой до того реально... Ты и он... Такие отвратительные, чудовищно гнусные картины... И мне так больно... Надо же пожалеть и меня, Ксенаша.
-- А меня кто-нибудь жалеет?
-- Я. Всегда. Постоянно. Даже когда терзаю... когда наиболее оскорбляю тебя.
-- Спасибо за ласку.
Ксения иронически рассмеялась. Хотела встать и отойти, но Арсений Алексеевич удержал ее за руки. С усилием посадил на софу обратно, сел на полу у ее ног, продолжая держать за руки.
-- Ну, будет, Ксенаша, ласточка, зоренька моя, ненаглядная. Я опять обидел тебя. Но это же болезнь, ты знаешь. Как винить человека за то, что он болен?
-- Однако человек не бьется головой о стену от того, что он болен.
-- Не бьется? Почем ты знаешь? А может, бьется и не раз? Может, и сегодня бился? Это -- такое страданье... Если бы ты могла понять! Нечеловеческое! Ты добрая, сжалилась бы... Раз навсегда простила бы.
-- Не могу. Слишком обидно. Тебе не следовало жениться.
-- Если бы знал раньше, что во мне сидит это проклятье... ни за что бы, никогда, ни на ком не женился.
-- А я на твоем месте... если бы я считала, что у моей жены такие наклонности потаскушки, как ты про меня думаешь... ни за что не стала бы жить с нею.
-- Кающегося не бьют, Ксеничка. Я признал себя виноватым.
-- А мне, думаешь, легче от этого? Завтра опять провинишься. И опять будешь каяться.
-- Не буду. И сегодня ничего не было бы. Дядя днем разжег во мне это. Как начал, как начал...
-- Дядя?! Ты способен придать значение даже его словам? Он нарочно говорит. От скуки издевается над всеми. А ты...