-- Но это же извне, независимо от меня,-- ответила она более спокойно.-- Ничего я не забирала в голову. Напротив. Мне самой страшно. Я ведь вовсе не желаю... Я боюсь умирать.
-- А я нет,-- вырвалось у Павла.-- Может быть, оттого, что это всегда в моей воле.
-- В вашей воле? Как?
-- Ну, как... Как у всякого. Каждый может, когда захочет...
-- Аа... вы про это.
-- А разве нет?
-- Нет, не каждый. Я бы не решилась -- первая. Добровольно? Нет, никогда. Как бы плохо мне ни было. Все перенесла бы... Но это? Нет. И многие не смогли бы. А вы?
-- Думаю, что смог бы. Если бы жизнь стала совсем невмоготу. Или если несчастье... Большое, непоправимое, которое нестерпимо больно и не к чему нести. Тогда бы..
-- И вам не страшно? Даже говорить? Даже думать?
-- Наоборот. Приятно. Приятно сознавать себя хозяином над собой же. Думать, что вот... один лишний укол моего шприца и я освобождаюсь.
-- Но от чего?
-- От всего. От плохого, от хорошего, от...
-- Но и плохое, и хорошее, оно проходит. Может возвратиться, опять пройдет. Оно изменяется, теряет значение, оставляет надежды. А тут: никогда.
-- Но это же закон природы, Ксения Викторовна!
-- То-то и страшно. То-то и пугает, что неотвратимо. Я как подумаю, что вы все останетесь... будете жить, играть в горелки, смеяться, а я... там... одна? Что я буду уничтожена... что меня похоронят. Одна -- в этом склепе? О-о!
-- Ну, хорошо,-- полушутя сказал Павел,-- даю вам слово переселиться к вам в склеп. Чтобы не оставлять вас одну. Вас это утешает? Хоть немного? Если да -- я готов. Уж коль вам умирать... матери детей, молодой, сильной,-- такой бездельник, как я, не имеет права жить. Никакого. Лягу и я подле вас костьми. Обновим склеп вместе.
Ксении показалось это неправдоподобным. Она улыбнулась.
-- Раньше вашего срока не ляжете,-- пошутила и она.-- Небось не захочется. И смотрите... вдруг я явлюсь тогда в фосфорическом свете и скажу: "Павел! А помнишь? Павел! Помнишь твое обещание?"
-- Я и без напоминанья не забуду.
-- Но срок, срок?..
-- Его можно ускорить. У меня, в аптеке моей, есть ценное снадобье. Кураре называется. Когда я гляжу на него, мне нравится думать: вот захочу... и всему конец!
Ксения Викторовна повела плечами, содрогаясь.
-- Сильное оно? Снадобье ваше?
-- О, очень! Растительный яд. Из коры одного растения, сейчас забыл названье. Чрезвычайно быстро всасывается из подкожной клетчатки. Достаточно помазать им ничтожную царапину, и человека нет. Паралич дыхания. Ценно, что чрезвычайно быстро. Не успеешь оглянуться...
-- Это страшно, а не ценно,-- вздрогнула опять Ксения.-- К чему вы держите такие средства? Может подвернуться минута слабости, уныния. И вдруг после захочется назад? А уже будет поздно...
-- Ну что ж? Тогда несколько ужасных мгновений. Но коротких, весьма коротких. А вернее всего, не успеешь подумать о возврате. Но даже в случае малодушия нельзя ничего предпринять. Концу предшествует паралич. Полная недвижимость. Значит...
Он хотел еще что-то добавить, но из-за калиновых кустов, чуть не вплотную наскочил на него Арсений.
-- Ты? -- крикнул Арсений Ксении Викторовне озлобленно.-- Ты уже здесь? И Павел? А где же он?
-- Кто?!
Ксения Викторовна надменно повысила голос. Глянула, будто прокричала: "Мы не одни, опомнись!"
Глаза Арсения блуждали. Крепко сжатые челюсти двигались ускоренно. У него было растерянное, бледное лицо, трясущиеся губы.
Локализируя вспышку, Павел заговорил недальновидно и благодушно:
-- Ксения Викторовна устала бегать. Сказала мне неприметно увести ее. Я уж боялся, не сделалось бы дурно, до того побледнела. К счастью, прошло скоро.
-- Вы здесь... все время были? -- спросил Арсений виновато стихшим и уже ласковым голосом.
-- Ну, да... а где ж? Говорю же: нехорошо Ксении Викторовне стало.
-- А я пошел... Артура искать,-- начал объяснять, путаясь, Арсений.-- Исчезли вы с Ксенашей, Артур и Марго. Я думал, Ксенаша, ты и Марго вместе, а Артур, думаю, как заблудится один в лесу...
Ксения Викторовна устало, с отвращением откинула назад голову, закрыв глаза.
Павел помог ей подняться с земли. Ксения Викторовна взяла его под руку и медленно пошла к поляне, не взглянув на Арсения.
На лугу догорали костры.
Поляна посерела, хотя до ночи еще было далеко. На потемневшем небе, быстро поднимаясь вверх, плыли с запада широкие, дымные тучи, постоянно меняя очертания. Будто струйки дыма расстилались от них по серому небу. Особенно от тех клочков, что отрывались от той темной массы, не поспевая за нею. Надвигалась буря. На поляне зашумели, засуетились, забегали: начали спешно собираться домой, пока не хлынул дождь. Марго, мистер Артур и Горя катались на лодке; они чуть не опоздали, но все же явились вовремя. Дядю, Агриппину Аркадьевну и мальчиков отправили в дядиной коляске. Остальным опять пришлось разместиться в лодках.
Вадим гнал против течения большую лодку с непостижимой быстротой. Но лодку нагоняла из-за леса сизо-синяя туча, и всем казалось, что подвигаются вперед слишком медленно. Вот уже шумит за лесом и близится к реке, шелестя деревьями, ветер. Рябь пошла по воде. Галки перепуганно сорвались с выбранных на ночь мест, понеслись в сторону подальше от тучи. Цапля прокричала, как больное дитя, и вышла на самый берег песчаного откоса. Остановилась в тревоге у зарослей лозняка -- тонконогая, с длиннейшей шеей, с искривленным, будто высушенным нарочно тельцем, несуразная до забавного, вернее -- до отвращения. Постояла, неуклюже приподнялась кверху и полетела вдаль, тяжело взмахивая крыльями, слишком большими по ее тощему корпусу.
Ветер сносил лодку. Трудно было грести даже Вадиму Алексеевичу. Ему на подмогу сел на весла Павел.
Он мерно взмахивал веслами, а сам, как замагниченный, все притягивался взглядом к Ксении Викторовне. Не выходили из памяти ее слова о предчувствиях близкой смерти Павел тревожился. Что-то щемило и теснило внутри груди. Словно вкладывали под грудную доску металлическую пластинку и нажимали ею, налегая на сердце.
Ксения Викторовна сидела, задумавшись, устало опустив голову, обвитую палевым шарфом.
И лицо ее, и поза, казалось, говорили Павлу:
-- Ну, да, я больна, я умру... уже умираю. И как вы все не видите этого?
Туча расстроила пикник, но не оправдала опасений. Пронеслась мимо, не разразившись дождем. Вечер наступил без росы, сухой и душный.
Вадим Алексеевич долго не ложился спать. Заготовлял порошки гомеопатических лекарств к завтрашнему утру. Не докончив работы, он вышел на веранду освежиться.
Ночь спустилась над парком, темная и звездная. Душно было под деревьями в ночном сумраке. С прудов чуть несло сыростью, еле уловимым запахом тления. А ближе, кругом веранды пахло резедой и ночными цветами, пряной маттиолой, душистым табаком, ночной красавицей.
Стояла июльская тишина. Лишь уверенно и неугомонно трещали в поднявшейся отаве кузнечики. На противоположном крыле дома погас свет в окнах Агриппины Аркадьевны. У Марго еще горел зеленый фонарик. Подражая Падеревскому, Марго негромко играла что-то лирическое. Но вот музыка стихла, исчез бледный свет и в этих окнах. Темнота сгустилась, зеленовато вспыхивают и погасают светляки. То на газоне возле грядок с цветами, то в центре газона, где темнеет раскидистая муза с сочными листьями, то сбоку в траве, под деревцами штамбовой сирени. Пробили часы на колокольне, громче и громче звенят кузнечики. Вадим Алексеевич аппетитно зевнул, но не успел докончить зевка
-- Вадим, ты не спишь?
Лариса Андреевна выделилась из темноты из-за угла веранды, спросила застенчиво, замялась, будто ожидая приглашения.
-- Ты гуляешь? А я хотел попросить тебя помочь мне здесь с порошками. Да подумал, небось легла уже. Побоялся беспокоить.