После их отъезда -- в тот же день -- Павел шел с Марго за парком в поле. Надвигался безлунный вечер. На западе светлело небо, едва тронутое отсветом давно погоревшей зари. Вечерний свет был тусклый, серовато-бледный. Марго и Павел переходили через крестьянский выпас. Над землей едва зеленела пыльная, съеденная до корней трава. Поднимался повыше лишь горький, низкорослый полынок, да высились кое-где колючие репейники с бураково-красными, склоненными цветами. Темнел на краю поля парк, густой, отсюда будто таинственный; отчетливо выделялись на его опушке высокие тополя. С другой стороны -- поближе к полю -- дремала деревня. На крышах многих изб стояли выводками аисты. Уже тесно стало в гнездах выросшим детенышам, и старики, и дети ночевали, стоя на постройках или на голых ветвях усыхающих деревьев. На фоне светлого неба аисты выделялись над крышами, как бы повиснув в воздухе, их высоких ног не видно было издали.
Павел Алексеевич опечаленно молчал. Молчалива была и Марго сегодня.
Нежданно скатился метеор из-под потемневшего облака, как из-под приподнятой занавески. И полетел вниз, не дугой, а прямо -- яркий, бело-блестящий, словно частица восхитительного фейерверка.
-- Гляди, гляди,-- заторопила Павла Марго.-- Как красиво. Видел?
-- Видел,-- нехотя ответил Павел, думая о другом. Марго затихла опять.
Не скоро, долго помолчавши, она заговорила про то, о чем думали оба, но каждый по-своему.
-- Боязно за Ксению Викторовну. Выдержит ли?
-- И ты боишься? -- изумился Павел.-- Я тоже.
-- Так и ты знаешь?
-- Что у нее нехорошие предчувствия? Еще бы. Сколько раз толковала.
-- Начнешь предчувствовать... поневоле. Который раз уже! Страшно, что так часто. Какой Арсений жестокий. Ведь это он все. По его настоянию.
-- Что ты говоришь такое? -- погасшим голосом переспросил Павел, осененный догадкой, еще смутной.-- Что часто? И что "который раз"? О чем ты?
-- Я? Я... ну, об операциях... Да полно, Павел. Разве не знаешь?
-- Не знаю... то есть... не знал. До сих пор не знал.
-- Ну, что это, какой недогадливый. Точно младенец. Или с неба свалился?
-- Кто же тебе сказал?
-- Никто. Разве эти вещи говорят? Само самой узнается. Никто не говорил, а все знают. Как про твой мышьяк. Или о ревности Арсения. Арсений не хочет больше детей. Чтобы не делить Неповоевки. Ну, и... ну, и ясно.
-- Вот что.
Павел, сняв шляпу, вытер платком вдруг вспотевший лоб свой.
-- Да ты, в самом деле, не знал? -- удивилась Марго, мельком глянув на него, и поспешно отвела глаза вдаль, к горизонту.
Он признался растерянно еще раз:
-- Не знал.
-- И чудной же ты. Так ясно, и не догадаться. Мне жаль ее. Хотя злит меня, что она до такой степени индюшка. А, черт возьми! Как можно быть такою? Так подчиняться? Ну, попадись он мне в мужья, я бы ему показала! Пусть бы он со мной поговорил про операции эти... попомнил бы на долгое время. А она -- кисель. Как воск, что захочешь, то и вылепишь из нее.
Павел, шатаясь, еле держался на ногах.
-- Но... как же Арсений? -- едва шевеля губами, выговорил он.-- Ведь любит же он ее?
-- Любит ее... а свои фантазии еще больше. И раз не встречает отпора... Что с тобой, Павлик? Павел, на тебе лица нет? Тебе дурно? Сядем скорей, сюда к канаве... Отдохни минутку, Павел!
Шаги Павла замедлялись, слабели. Он не садился, а клонился к земле. Марго понимала, что не сможет удержать это грузное обессилевшее тело, и пугалась еще больше. Но все же ей удалось не уронить, а посадить Павла, хотя и с большим напряжением.
-- Павел, ты слышишь меня? Павлик! Павел не откликался.
Лицо его не побледнело, а позеленело: губы белые, глаза ввалились, полузакрыты, щеки осунулись, будто вмиг похудели.
Он все слышит. Догадывается, что сидят они на траве у конопляника над межевой канавкой, что Марго очень испугана. Но в глазах у него темно, он ничего не видит, не может ответить Марго, чтобы ее успокоить. Наконец он произносит, делая неимоверное усилие над собою:
-- Ни... ни-че-го. Сейч... час... Сейчас пройдет. И в самом деле, ему уже лучше.
-- Обопрись на меня, Павлик. Тебе тошно? Кружится голова?
-- Ничего, ничего... прошло уже.
Землисто-серое лицо Павла принимает живой оттенок. Не поднимая с плеча Марго головы, он испытующе-пристально заглядывает ей в глаза. Словно спрашивает:
-- Ты поняла? Догадалась?
Марго выдерживает этот взгляд непринужденно.
-- Нет, не догадалась,-- отвечают ее глаза. Она смотрит открыто, но чуточку непонятливо, как глядят иногда актрисы в ролях невинных инженю. Затем говорит озабоченно, но недогадливо:
-- Сердце, сударь, у вас не в порядке. Оно, оно... Ни с того ни с сего дурнота, обмороки. Понятно, сердце. Толстей да пей квасу больше. Не то еще будет. Так не беречь себя!.. А! Черт возьми!..
В вечерних сумерках Павел присматривается к Марго, не мигая. Но ничего нельзя прочесть на ее всегда выразительном и подвижном лице. На нем выражение непонятливости -- и только. Если и догадалась, то не хочет показать, что поняла.
-- Ну, ну, не ворчи, Маргоша. Уже ничего, прошло уже. Можно идти, если хочешь.
Павел приподнялся с земли.
-- Нет, посидим. Отдохнем еще, и я устала. Видишь, Павлик, нажил-таки болезнь сердца? Это -- квас твой.
-- Квас -- своим чередом, а и взволновался я... от того, что ты рассказала,-- признается Павел, отважно подходя к истине, чтобы затушевать ее.-- Ведь это возмутительно. И для меня новость, я не знал. Не допустил бы мысли, что Арсений...
-- До такой степени эгоист?
-- Вот именно.
-- У-у... Дай ему только волю. А скажите, сударь, давно у вас с сердцем это? И часто обмороки?
-- Зачем часто? Очень изредка, хотя давненько.
-- Тебе лечить надо сердце. Поезжай к специалисту. На воды куда-нибудь.
-- Ну, не настолько еще плохо. Но на всякий случай мои дела приведены в порядок. И духовное завещание готово.
-- Павлик!
-- Ну, чего ты? Дело простое, житейское. На прошлой неделе ездил в город. Ради завещания нарочно. У нотариуса написал. По закону, как быть должно. В случае чего, пожизненно все мое тебе, Маргоша. Дашь Оксане немножко. По твоему усмотрению. Остальным владей на здоровье. А после тебя -- Горе и Славе поровну. Я и Арсения поставил в известность. Он ничего, одобрил. Для него важно, чтоб не выходило из рода. А тебе... Да ты уже плачешь? Маргоша? Но погоди, рано еще. Еще я цел и невредим.
-- Павля... Что выдумал, глупый? Не возьму ни грошика. Не возьму, ей-богу! И думать не смей, чтобы я пережила тебя. Вот глупый.
-- Ведь от слова не станется. От завещания также. Если сердце шалит, мало ли что может приключиться? Я на всякий случай. Но весьма возможно, что переживу тебя и еще двадцать раз буду менять завещание. Надо не бояться смерти,-- тогда она боится подойти к нам. А как хорошо пахнет коноплей. Понюхай. Слышишь?
Слезы уже высохли на ресницах Марго. Она говорит задушевно:
-- Люблю и я этот запах. И особенно в поле. Свежее что-то, и хорошо от него. Будто опять становишься ребенком. Помнишь, как мы в коноплянике в войну играли? Вадим -- полководец, ты со всего размаха рубишь хлыстом конопляные верхушки, а я в засаде сижу в траншее. Там, за парком... помнишь?
Захолодало сразу после первого августа. Резкий ветер нагнал холодный дождь, и началась осень. Еще стояли зелеными омытые после засухи кусты и деревья, зазеленели наново невспаханные поля и выгоревший луг. Еще часто проглядывало солнце, освещая далекие горизонты в прозрачном до кристальности воздухе. Как летом, плыли белые облака на синем небе, но уже запахло осенью. Осенний шелест деревьев, суховатый и жесткий, осенний блеск нежаркого солнца, похолодевший воздух -- все говорило: осень, близко осень. Затихли птицы, шуршат подсохшими листьями безголовые подсолнухи на огородах, загудели и зажужжали молотилки на селе. А на лугу собираются чайки и бродят, будто совещаясь о чем-то, и стаями пролетают дальше с жалобным вопросом: "Чьи вы?" Молодые аисты кружат в высоте, упражняя и пробуя крылья, уже готовы к отлету. И все призадумалось в природе, словно собираясь в далекий путь.