Арсений Алексеевич спал у Павла так долго, что панихиду пришлось отложить с двенадцати на два часа дня.
Пропели вечную память, надо было уходить из часовни.
По красному песку кладбищенской аллейки впереди других шли дети с мистером Артуром. И там, в этой небольшой группе, вдруг раздался короткий и громкий крик, словно придушили кого-то. Затем свалился на мокрый песок Горя. Бросились к нему -- он лежал недвижимо, как каменный, с сжатыми челюстями. Глаза были открыты, зрачки закатились кверху. Думали -- обморок. Но мальчик судорожно двинулся всем телом, и с ним началось что-то непонятное. Руки и ноги попеременно сгибались, выворачивались, голова забилась о землю, побагровевшее лицо искажали невероятно страшные гримасы. Высовывался и оттягивался язык, глаза неестественно вращались, изо рта выступила розоватая пена.
К нему на помощь бросился Арсений Алексеевич. Бросился деловито, озабоченно, как будто нисколько не испугавшись.
-- Язык... Он откусит язык!
Арсений Алексеевич разжимал челюсти Гори, придерживал его голову, старался облегчить возможность дыхания и делал все с таким неторопливым уменьем, словно был врачом-специалистом.
Остальные перепугано теснились вокруг на траве и на дорожке, не зная, что предпринимать. Припадок прошел быстро, он продолжался несколько минут, но казалось, не будет конца этому странному явлению.
Подергиванья смягчились, стихли. Несколько легких толчков, пробежавших по телу мальчика, и к Горе вернулось сознание. Расслабленный и изнемогший, он не знал, что с ним было. Не мог понять, почему он на сырой земле в новой траурной куртке? И не то лень, не то неохота было ему даже и выяснять это. Он сейчас же закрыл глаза, по-видимому, уснул спокойно и крепко. Тогда Вадим Алексеевич с бережностью поднял его, как пушинку, и понес к дому на вытянутых руках.
Первой отозвалась после того Агриппина Аркадьевна.
-- Истерический припадок,-- беспечно сказала она, но беспечность ее была деланная.-- Он не плакал все время, а сам такой нервный... так любил мать... Вот и разрешилось.
Арсений глянул на нее, словно хотел остановить, но промолчал.
Спустя меньше часа Горя проснулся на своей кровати. Он ничего не помнил, только слабость была у него огромная.
Арсений Алексеевич с сдвинутыми бровями сидел подле мальчика, вглядываясь в него долго, сумрачно, пытливо.
-- Горюшка? У тебя болит что-нибудь? -- спросил наконец Арсений Алексеевич.
-- Нет,-- ответил Горя изумленно.-- Зачем меня положили?
Видно было, что он силится и не может выяснить себе, что случилось.
Его оставили лежать в постели до вечера.
За обедом опять говорили об истерическом припадке. Ждали врачей из города.
Но Арсений Алексеевич поставил диагноз и без врача.
-- Оставьте,-- сказал он дяде, когда тот начал об истерии у детей.-- Для кого вы говорите? Если для меня, то напрасно. Припадок не истерический, а падучий. Разве я не видел? Для меня -- нечего золотить пилюли. Я ко всему готов. Не приходит никогда одна беда, всегда несколько. Я жду и готов.
Он умолк и сидел, сгорбившись, опустив низко голову, ускоренно двигая плотно сжатыми челюстями.
К вечеру доктора подтвердили его мнение: припадок был падучий, несомненно.
Арсения Алексеевича утешали, предписывали давать Горе бром, бром и бром... Обещали, что припадок может больше не повториться или будет повторяться, но очень изредка. Арсений Алексеевич молчал, сумрачно сгорбившись, поникнув головою, и на лице его отражалось:
-- Я ко всему готов. Не приходит никогда одна беда, всегда несколько.
А вечером, перед ужином, он пришел к Марго и предложил ей:
-- Ты не знаешь, что с собой делать. Вот тебе цель жизни -- останься у меня. Вырасти моих детей.
Марго беспомощно открыла испуганные глаза.
-- Мне? Мне... остаться у тебя? -- повторила она.-- Но... Но это же не подходит!
-- Почему?-- спросил Арсений, не понимая.-- Лучший исход, какой и для тебя, и для меня, и для детей моих можно придумать.
-- Но я сама скверно воспитана, Арсений! Как мне воспитывать твоих детей?
-- Тебе и не придется воспитывать. Для этого есть Артур. Но им и не нужна близкая женщина в доме... Представительница дома, хозяйка. Ты одна могла бы занять это место. Мне, как предводителю, должно жить более открыто. Принимать у себя... вообще, не так замкнуто. Я всегда понимал это. Да все не до того было. Ты -- в роли хозяйки здесь... чего приличней? Ты -- женщина умная, моя сестра родная... чего лучше? Измени лишь немного свои напускные манеры. А после... Здесь, в своем кругу, ты можешь встретить кого-нибудь порядочного, подходящего... Развод так облегчен теперь, а ты еще молода. Важнее всего, что тебе не придется компрометировать себя. Не будешь слоняться по свету какой-то бездомной бродягой. Извини меня, но эти женщины-одиночки... они всегда подозрительны. Будь она хоть святая из царствия небесного.
-- Благодарю за заботу обо мне,-- чуть иронически ответила Марго.-- Но я не боюсь показаться кому-нибудь бродягой. Наплевать, если и хуже подумают. Мне не страшно, хотя вообще... а, черт возьми! Большая это неприятность -- родиться женщиной. Да что поделаешь? Надо мужественно донести свой удел до могилы. И дотащу как-нибудь. А ни встречать никого, ни вступать в брак не хочу больше. У меня, знаешь, такие препротивные воспоминания обо всем этом. Никакого желания пережить их наново.
-- Тогда тем более для тебя важно иметь известное положение в обществе. Точку опоры в жизни. Иметь свой дом. И мой дом будет твоим.
-- Не могу я, Арсюша. Спасибо, большое спасибо. А не могу. Может, я -- эгоистка, бессердечная... дурная, черствая, бестолковая... но я не выдержу. Не в состоянии буду. Не выдержу ни за какие блага.
-- Не выдержишь? Чего же?
-- Прости меня, но... твоего режима, Арсений.
_______________
Осень торопилась наложить на все свой отпечаток. Грустно стало в Неповоевке. Агриппина Аркадьевна и Жюстина уже совещались об отъезде. Но неловко было уехать раньше панихид в девятый и двадцатый день со смерти Ксении Викторовны.
Дожди утихли. А осеннее разрушение продолжалось и при ярком солнце после едких утренних туманов. Уже сильно отдавала из-под низу желтизной пронизанная солнечным светом осина, зарумянились клены, зазолотились березы, начал отливать бронзой вяз.
Шло отлетное движение птиц. Горели на солнце красно-рыжие ягоды рябины; мягкие, черные кисти бузины клонились от тяжести, да, как весною, гудели пчелы над наново зацветшей резедой.
Слова Арсения Алексеевича: "Не приходит никогда одна беда, всегда несколько",-- оказались пророческими.
На девятый день по кончине Ксении опять все собрались в часовне. Не являлся лишь Павел. За ним пошел Вадим Алексеевич и застал Павла в его спальной мертвым. Он по ошибке,-- должно быть второпях,-- впрыснул себе в грудь вместо мышьяку что-то другое,-- как оказалось потом,-- яд кураре.
И лежал, вытянувшись, поперек широкого дивана у стенного шкафика с наркотиками.
Вся обстановка смерти говорила о случайности. Окна спальной были открыты, дверь незаперта. Сам Павел перед тем сбирался на панихиду. Умывался, брился, надел черный костюм, галстук, темные запонки. И шляпу, и пальто, и палку приготовил для выхода. Затем уже, очевидно впопыхах, расстегнул манишку на груди и сделал впрыскиванье, которое оказалось последним.
Лицо его было спокойное, неподвижно безразличное. Глаза -- широко открытые, ничего не отражающие. Но все же -- словно глубокая задумчивость омрачала его черты, и на застывших чертах этих лежал отсвет какой-то продуманно решенной, еще не вполне угасшей мысли.
Он сдержал слово.