Если бы посадить на шарманку обезьяну в красной юбочке, то люди смеялись бы и платили деньги, а если бы хоть один раз под эту шарманку спел дядя Лека, то денежки так посылались бы в шапку… А что, если ей, Динке, спеть? Она может почти так же, как дядя Лека, только своим голосом. Может быть, люди дадут старику больше…
Динка с волнением вглядывается в лица… А что, если все начнут кричать и гнать ее отсюда? Да еще кто-нибудь расскажет маме и Кате… Динка стоит в нерешительности, лицо ее то густо краснеет, то покрывается зябким холодом. А шарманщик вынимает из шапки две копейки и снова берется за железную ручку.
- Дедушка! - подбегая к нему, взволнованно шепчет Динка. - Играй «Ах, зачем эта ночь», играй скорее!
Шарманщик кивает ей головой и, хрипло заканчивая «Разлуку», переходит на другой мотив.
Динка прижимает руку к сильно бьющемуся сердцу.
медленно запевает она.
«Не страдала б душа!» - звонко и горестно повторяет Динка, стараясь во всем походить на дядю Леку. Люди смотрят на ее рваное платье, на босые ноги и придвигаются ближе. Динка чувствует, что они жалеют ее, бедную, несчастную сиротку. Ей тоже делается жаль себя, и старого шарманщика, и того, о котором поется в песне:
Слова эти Динка выводит со слезами и, теряя образ дяди Леки, представляет себя брошенной, нищей девочкой…
Круг ширится, люди проталкиваются вперед. Сердобольные женщины лезут в глубокие карманы своих юбок, торговки звенят медяками, разносчик с лотком, заглянув через головы, бросает Динке длинную, перевитую бумажными лентами конфету. Конфета падает на землю, какая-то девчонка поднимает ее и кладет на шарманку.
Динка заканчивает песню трогательно и печально:
Шарманка замолкает, кто-то сует в руки девочке монетку, она кладет ее в шапку старика и обходит круг.
- Дайте что-нибудь на пропитание! - бормочет она слышанные когда-то слова и добавляет от себя громким шепотом: - Пожалейте нас, люди добрые!
- Ох ты, бедняжечка… - вздыхает какая-то женщина и, отломив кусок ситного, сует ей в руки.
- Развелось сирот на белом свете, девать некуда, - глубокомысленно замечает пожилой человек и лезет в карман.
- Ох-хо-хо! - протяжно вздыхают в толпе.
Динка встряхивает шапкой - в ней слышится веселый звон. Мокрые щеки девочки разгораются румянцем.
- Спасибо! Спасибо! - кланяется она и, не в силах удержать своей радости, бежит к шарманщику. - Вот шапка! Играй, играй «Разлуку», дедушка!
Динка снова поет и снова ходит с шапкой, В шапку с веселым звоном падают копейки… Какой-то мальчик долго роется в карманах. Динка поднимает голову и прямо перед собой видит тонкое лицо, прядь волос на лбу и серые глаза, Язык ее прилипает к гортани, во рту становится сухо.
«Прости меня, Ленька», - хочет сказать она, но голоса у нее нет и сердце зашлось от испуга.
Ленька вынимает копейку и кладет ее в шапку.
- Я не трону… - говорит он без улыбки и отступает в толпу.
Динка отдает деду шапку и прячется за его спину. Старик взваливает на плечи шарманку.
- Пойдем, на дачах споешь, - говорит он довольным, ласковым голосом и, видя, что девочка не двигается с места, добавляет: - Мороженого куплю, чайку попьем, а?
Но Динка мотает головой:
- Иди один. Я потом как-нибудь… Сейчас мне нельзя…
Глава 15
ДЕДУШКА НИКИЧ
Динка тихонько крадется вдоль забора и заглядывает в сад. На террасе слышны голоса мамы, Мышки, Алины, над кухней подымается дымок. Значит, все встали. Динка ищет лазейку в конце сада. Надо пойти к дедушке Никичу, и потом, когда ее спросят, где она была, можно будет сказать, что была у Никича.
Старичок возится около брезентовой палатки. Он всегда живет в палатке и ни за что не хочет ночевать дома.
«Зачем? - отвечает он на просьбы Марины перейти в комнату. - Я встаю рано, тут у меня и верстак и инструменты под рукой, а в комнате только мешать всем».
В палатке у Никича жесткие нары с сенником, грубо сколоченный стол и папино кожаное кресло с мягким сиденьем и высокой спинкой. На спинке и по бокам кресла - выточенные из дерева львиные головы. Мама сама перенесла это кресло в палатку и подарила его Никичу. Старик был очень доволен; вечерами, надев на нос очки, он сидит в этом кресле и, наслаждаясь покоем, читает книгу. На мягкий матрас и удобную кровать Никич ни за что не соглашается.
- Я не дачник, а рабочий человек. Нежиться не люблю. Сашино кресло - это другое дело, это память и удобство для чтения.
Раньше Никич работал в столярной мастерской. Руки у старика были ловкие, умелые в работе, и резные шкатулки его из дерева быстро раскупали. Но в последнее время Никич вдруг затосковал, запил, руки у него стали дрожать, тонкая работа не получалась. Старик ушел из мастерской и, чтобы хоть чем-нибудь помочь Марине, начал делать табуретки, скамеечки, детские стульчики. Все это продавалось за гроши, и Никич заболевал от огорчения.
«Когда-то наступает для каждого человека такое время, что он не может работать в полную силу, а вы, Никич, работали всю жизнь, - уговаривала его Марина. - Надо же и отдохнуть немножко…»
«Э-э, нет, что уж тут отдыхать! Отлежусь и на том свете!» - со вздохом отвечал старик.
Когда Марина приходила, Никич требовал, чтобы она садилась в кресло, а сам присаживался у стола на нары. Свет лампы падал на лица обоих, освещая спокойное, участливое лицо Марины и смущенное, виноватое лицо Никича.
«Уйду я от вас, Марина… У тебя дети, трудно тебе заработать, помочь я не могу, а запью - тебе расход и хлопоты…» - говорил старик.
Лицо Марины омрачалось:
«Никогда не говорите мне этого, Никич! Если любите Сашу, и меня, и детей, так не говорите мне таких слов… Помощь деньгами - это самая легкая помощь, Никич. Вы нужны нам, как родной, близкий человек, все остальное - мелочь, только бы вы не болели».
Старик безнадежно машет рукой:
«А кому я нужен? Вот только тебе да детям! А Саша уж на что вас любил и то, бывало, скажет; «Нельзя человеку в своей семье замыкаться, жить надо широко, с народом». А я что? Зарылся, как крот, в свою нору. При Саше и Никичу дела находились. А теперь зайдет Костя, посидит, похмурится да с тем и пойдет».
«Костя говорил, что вы будете нужны ему, Никич…» - осторожно говорит Марина.
Но Никич снова машет рукой:
«Старики никому не нужны… Молодые все сами делают, а нет чтобы посоветоваться…»
Никич долго ворчит и жалуется, а Марина ласково, терпеливо успокаивает его, потом беседа их становится веселее, из брезентовой палатки доносится смех…
Марина обязательно приходит к Никичу после того, как он сильно выпьет. Она уже знает, что старик сидит и мучается угрызениями совести, что он ждет ее, чтобы излить ей душу и получить необходимое успокоение.
«Была уже мама или не была?» - заглядывая через забор, соображает Динка. И, судя по тому, что Никич насвистывает песенку и бодро перебрасывает к верстаку какие-то дощечки, Динка убеждается, что мама была. Отодвинув помеченную красным крестиком доску в заборе, она быстро шмыгает в сад и бежит к палатке.
Динка любит поговорить с дедушкой Никичем. Никич для нее не просто взрослый человек, а старший товарищ. Во всяком случае, он скорее старый, чем взрослый, а Динка давно уже знает, что взрослые не умеют хранить детские тайны и всякое откровенничание с ними почти всегда кончается неприятностями. Во-первых, взрослые люди всего боятся. Боятся драки, боятся лазить в чужие сады, боятся всяких болезней и многого такого, что детям даже не приходит в голову. Все это было бы еще ничего, если бы они не шушукались между собой и не принимали своих мер, как они любят выражаться. Дедушка Никич не любит шушукаться, и никаких мер он никогда сам не принимает, поэтому с ним легко говорить о всяких вещах. Конечно, не о главных делах, потому что он может ими заинтересоваться и что-нибудь посоветовать маме. Недаром мама иногда говорит: «Надо посоветоваться с Никичем». Но, может быть, это о чем-нибудь другом…