Видя руины, в которые превратилось совместное управление империей всего через три года после ухода Диоклетиана, вряд ли можно удивляться, что люди постарше, служившие при старом императоре, раньше или позже решились бы обратиться к нему за советом. Осенью 308 года в уединенную резиденцию на Адриатике прибыл важный посланец. Встревоженный и озадаченный Галерий, лишившись своего самонадеянного апломба, приехал искать помощи у своего тестя. Диоклетиан был твердо намерен больше не участвовать в политических играх, но в остальном был готов помочь, чем мог. Его советы, его влияние на Максимиана и, вероятно, его престиж были именно тем, что в тот момент было нужно Галерию. Было условлено, что Галерий, Диоклетиан и Максимиан встретятся для совещания в ноябре в Карнунте на Дунае. Должно быть, многие солдаты дивились, видя, как этого почтенного патриарха Иовиев и Геркулиев вновь влекут на императорские советы.
Именно на этом совещании Максимиан, оказавшийся в тупике и лишенный силы, но обуреваемый жаждой власти, буквально написанной у него на лице, воззвал к Диоклетиану, прося взять в свои руки бразды правления ради блага империи. На это Диоклетиан много чего мог ответить. Он мог сказать, что «вернуть» императорский пурпур после отречения от него было не так просто, как звучало на словах, — им этом Максимиан убедился на собственном опыте. Он мог заявить, что именно Максимиан стал причиной многих бед, своими безрассудными действиями не дав Северу, а затем Галерию уничтожить вероломного мятежника, своего неблагодарного сына Максенция. И неужели же он, Максимиан, всерьез рассчитывал, что Диоклетиан за него станет расхлебывать эту кашу? Но вместо всего этого, как говорят источники, Диоклетиан пустился в рассуждения о пасторальных радостях жизни в отставке. Если бы Максимиан только мог видеть капусту, которую он своими руками посадил в Салоне, сказал он, то не стал бы требовать, чтобы он променял это истинное счастье на иллюзорные обещания величия и могущества. Несомненно, в своих словах он был вполне искренен.[321]
На совещании удалось, по крайней мере, определить общую форму договоренности, если стороны придут к ней и будут соблюдать ее условия. Максимиан должен был вернуться в отставку. Константин, как и раньше, считался цезарем (не августом) Галлии и Британии. Максенций и Александр считались узурпаторами и подлежали соответствующему обращению. На место покойного Севера следовало назначить нового законного августа из числа династии Геркулиев. Им стал Лициний, еще один коллега Галерия по военной службе. Он должен был править в Паннонии, пока ему не удастся вернуть Италию и Африку.
Прямым следствием совещания стало то, что Максимиан, словно король Лир, поселился у своего зятя Константина — теперь это был единственный двор, где его готовы были принять. Константин по-прежнему находил его ценным символом тетрархии и оказывал ему весь положенный почет, но тщательно следил, чтобы в руки Максимиану не попала та единственная вещь, которой он желал, — настоящая власть. Максимин Даза, цезарь Востока, протестовал против назначения Лициния августом, и после нескольких месяцев пререканий Галерий сдался и был вынужден присвоить титул августа и Дазе, и Константину. Диоклетиан же тем временем вернулся к своей капусте, но не мог не испытывать разочарования при виде явного крушения его системы правления. Как выяснялось, ему так и не удалось решить великую проблему упорядоченного наследования. То, что было четверной монархией, теперь представляло собой только вооруженное перемирие между отдаленными центрами власти, в котором императоры так и плодились, пока, наконец, на сцене не оказалось абсурдное и непомерное число августов — шесть человек! Все величие домов Юпитера и Геркулеса чем дальше, тем сильнее казалось просто хрупким налетом, скрывавшим все тот же дележ империи между соперничающими генералами. Что же могло спасти страну от погружения в военную анархию, царившую в ней поколение назад?
Эта мрачная перспектива стала еще ближе, когда год спустя неисправимый старик Максимиан сделал последнюю отчаянную попытку захватить власть. Константин больше в нем не нуждался и вполне мог ожидать подобного шага. Максимиан недооценил хитрость своего соперника, его полководческий талант и поддержку, которой он пользовался у армии. Пока Константин находился на Рейне, ведя там очередную военную операцию, Максимиан захватил Арль, распустил вести о смерти Константина, полностью взял власть в свои руки и воспользовался казной города, чтобы щедро одарить его гарнизон. Затем он призвал под свои знамена прочие части армии. Отклик пришел с запозданием, тогда как Константин, пройдя стремительным маршем от Кельна, почти мгновенно обрушился на захватчика. Максимиан бежал в Марсель, был осажден и принужден сдаться; с него сорвали пурпур, а затем приказали покончить с собой. Константин позднее распустил слух, что Максимиан на самом деле пытался его убить. Дочь Максимиана Фауста то ли не могла, то ли не захотела вступиться за отца; и вместо почетной отставки после славного, почти двадцатилетнего правления, которую обеспечил ему Диоклетиан, Максимиан умер побежденным и опозоренным, без сторонников или сочувствующих — опасный, неуправляемый старик, которого нужно было убрать с дороги.[322] Впоследствии Константин наложил damnatio memoriae, проклятие памяти, стерев его из списка императоров.
321
О совещании в Карнунте см. Lactantius, Mort. Pers., 29, Victor, Caes., 40, Chron. Min., 1.231. Victor, Epitome, 39, 5 — упоминание о хвалебной речи Диоклетиана в адрес выращенной им капусты.