– ОНИ что-то задумали. Семья... Это все так похоже на выдумки моего отца. ЕГО – и этого негодяя Психопомпа. Не набегался еще в Гадес! Собрать побольше, а еще лучше – всех вместе. Собрать – и в ножи. А еще лучше – натравить друг на друга!
Странно, я опять не слышу папу. Нет, слышу, надо только ухо к двери прижать...
Ой, как плохо подслушивать! Но я немножко, совсем немножечко.
– Так что же, мне всю жизнь сидеть на чужих харчах? Кем мальчик вырастет – сыном изгнанника?
– Лучше сыном изгнанника, чем сиротой. Ты ведь знаешь – я не всегда смогу его защитить. Особенно от МОИХ.
У мамы такой голос... О чем это она? Меня защищать не нужно, со мной даже Алкмеон драться не хочет!
– Ну, ты прямо, как Амфиарай! Заладил Вещий-Зловещий: «Боги не велят! Боги не велят!» Да какое им дело до Фив? Мы же не совались на Флегры![15]
– Ошибаешься, Ойнид, ошибаешься...
Ничего не понимаю! И не пытаюсь пока. Почему-то становится страшно. Словно я опять болен и вижу знакомого мальчика с мокрой повязкой на лбу.
– Уедем, Ойнид! Если хочешь – вообще из этого Номоса. Я уеду с тобой и с маленьким...
– Ты?!
Папа спрашивает так, что мне становится обидно. За маму.
– Ты думаешь, если я... – ее голос становится тихим-тихим, еле слышным. – Если я... такая... Я никого не любила, Тидей! Никого – только тебя. Я уже похоронила одного сына, нашего – не хочу. Я понимаю, что я некрасивая, Ойнид, я грубая, со мной тебе скучно. Не спорь, я знаю...
Дальше подслушивать нельзя!
Нельзя!
Мама поет колыбельную. Колыбельную эту я помню с детства. Помню – хоть и не понимаю ни единого слова. Она – на мамином языке.
Раньше, когда я совсем маленький был, я под нее сразу засыпал. Тогда и мама приходила чаще. Теперь я засыпаю сам, сразу, особенно если набегаюсь, но...
Как хорошо, что мама рядом! И жаль, ни о чем ее не спросишь. Ведь я подслушивал. А подслушивать – плохо!
И все равно – мама самая красивая. И самая лучшая!
– Ну что, Диомед, собрался?
Я уже собрался. И собираться-то было нечего. Одежку – новый хитон и фарос – рабыни сами сложили, а все остальное...
Да зачем его брать – остальное?
– Ну, тогда пошли! И шляпу не забудь – от солнца.
Шляпа – широкополая, на самый нос налазит, и вправду нужна. Солнце горячее, наверное, там у себя наверху Гелиос весну с летом перепутал. Но это – ерунда, главное, мы едем!
В Лерну едем. Гидру смотреть.
Две повозки – одна с подарками, другая для слуг. И колесница – для папы. Я, конечно, должен ехать в повозке, но попрошусь к папе на колесницу. Хотя бы за городом. Ведь он обещал дать мне вожжи подержать!
– Отря-я-яд! Перебежками!.. Первая линия – копья вперед, вторая – подтянись! Луки-пращи-дротики!..
Это папа шутит. Значит – пора ехать. И еще значит, что у папы – очень хорошее настроение.
– Папа, а мы через Диркские ворота поедем?
– Через Диркские.
Через Диркские – это значит мимо провала Никострата, через который в Гадес попасть можно, мимо могилы Пеласга, того, что вначале изгнали, а потом обратно в Аргос пустили, мимо храма Деметры Печальной и храма Геры Анфии...
– А вожжи подержать дашь, папа?
– Вот за город выедем, подъедем к Ликон-горе, где храм Орфии...
Хейя-а-а!
Конечно, мы не за гидрой едем. Едем в гости. К дяде Гиппомедонту, тому, что в Лерне живет. То есть, не в самой Лерне, а рядом, у моря. Так что зря я Капаниду завидовал. А едем потому, что дядя Гиппомедонт жертву должен принести в храме Афины Сантиды. Его дедушка этот храм построил и велел каждый год особые жертвы приносить. Вот дядя Гиппомедонт папу и позвал. И дядю Капанея позвал. И нас со Сфенелом.
Жалко только, он впервые об этой жертве вспомнил. Мог бы нас и в прошлом году пригласить. И в позапрошлом тоже!
Я называю дядю Гиппомедонта дядей, хотя он мне не дядя, а двоюродный дедушка, дедушке Адрасту брат – тоже двоюродный. Но он на дедушку не похож. Он еще не седой и не старый, поэтому он не дедушка, а дядя. А Полидор, его сын, мне вроде бы как брат. Троюродный. Иначе он мне дядей считаться должен, а какой Полидор дядя? Только на два года меня старше!
Правда, и дедушка Адраст еще не очень старый и не очень седой. У него только виски белые. Но он уж точно – дедушка.
А гидру я все равно посмотрю!
Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...
Это не я, это колесница так стучит.
А когда камень под колесо попадет, то «бух-бух»
Колесницей править трудно. Даже если дорога ровная. А уж если под уклон... Правда, когда под уклон, папа сам вожжи берет.
– Спину ровнее, сынок. Ровнее! Не сжимайся – расслабься. И на дорогу смотри, на дорогу!
На дорогу смотреть трудно. И спину держать трудно. Вожжи тянут вперед, дергают, словно кони наши решили меня вниз скинуть...
(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц... Бух!)
– А теперь – чуть дерни. Вверх-вниз! Вот так! Видишь, сразу быстрее пошли!
Куда уж быстрее? Мы и так стрелой мчимся, словно нас из лука дяди Эгиалея выпустили. Посмотреть бы, где повозки, наверное, еще за Ликон-гору не повернули...
Нельзя! Вперед смотреть надо! А в глазах уже все мелькает, мелькает...
(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...)
– Ну, хватит! Меняемся. Ну что, сынок, тяжело?
Я только вздыхаю. Как это папа может целый день ехать? Да так, что кони устают, а он – нет?
– Папа, а это боевая колесница?
Папа смеется, треплет меня за волосы (а вожжи – в одной руке!).
– Нет, конечно. Обычная. Боевая – она тяжелая. Да и толку с нее мало.
– То есть, как это? – поражаюсь я. – Воевать на колесницах надо!
Это я с детства знаю. Война – это когда царь (или лавагет, или, например, мой папа) садится на колесницу и едет искать врага. Враг тоже на колеснице, а вокруг – слуги с копьями. Они меж собой дерутся, а те, кто на колесницах – между собой. На то и война.
– Колесницы – это древность, Диомед! Так еще до потопа сражались. Мы в Ахайе, честно говоря, и воевать-то толком не умеем. Да и что за войны? Там двух коров угнали, там амбар сожгли... Любой сотник из Баб-Или[16] или Кеми разнесет всех наших героев – даже если мы объединимся...
Странно, кажется папино хорошее настроение куда-то делось. Из-за чего? Из-за какого сотника из Баб-Или?
...А я знаю, где этот Баб-Или! Мне дядя Эвмел на щите медном показал. Там все дяди бороды колечками завивают. И Кеми показал – а я запомнил. С первого раза! У них там все боги – со звериными головами, страшные!
(Бух-бух-бух! Сразу три камня попались!)
– Ты думаешь, сынок, чем воевать надо? Копьем? Мечом?
– Или палицей, – подхватываю я, вспомнив дядю Капанея. – А еще – секирой, лабрисом...
(Лабрис – это топор такой, с двумя лезвиями. Критский. Я его тоже у дяди Эвмела видел. Даже в руках держал.)
– ...и еще луком, как дядя Эгиалей!
– Эх, ты! – папина рука вновь ерошит мои волосы. – Головой воевать надо. Головой! Эх, если бы Адраст это понимал!..
Дедушка Адраст? А при чем здесь...
(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Бух-бух-бух-бух!)
– Ну и дорога! Я бы здешнему басилею уши отрезал! Может, сынок, в повозку пересядешь?
Я соплю в ответ. Я что – маленький? То есть, маленький, конечно. И в повозке не так трясет...
– Нет, папа, я с тобой до самой Лерны доеду.
(Бух! Бух! Ай!)
– Ну давай! А, может, еще ходу прибавим?
Хорошо, что папа шутит! А интересно, почему это он о войне заговорил? Папа не любит о войне разговаривать!