Для нас не столько важны детали этого обряда. Более того, ученые, которые горячо спорили о них, упустили из виду главное. Человека одевают и увенчивают с большими почестями, его проводят мимо каждого дома с музыкальным сопровождением, и наконец убивают, сбрасывая со скалы или забивая камнями. И все это совершается с целью очистить и защитить целое общество. Грязь смывали, как и сегодня, с помощью дешевых моющих средств. Но ужасающая пышность этой трагедии требует чего-то знаменательного — зловещей, величественной силы, на присутствие которого общество отреагировало с такой устрашающей серьезностью. Нет имени, которым мы могли бы наделить это темное Существо, чья гигантская тень упала на обитель человечества. Его мифом были сами практики культа, создавшие для разрушителя образ в ужасающей драме. Но этот образ никогда не был бы создан, если бы он сам не проявился в непосредственной близости. То, что кажется нашему притупленному и лишенному воображения разуму угрозой материальной природе, наделило великих древних богатством разнообразия форм не благодаря тому, что они думали об этом еще более поверхностно и механистично, чем мы. Оно даровало им это разнообразие потому, что этот образ предстал перед ними как великолепие, которого невозможно было избежать, и заставил их выразить свои чувства творчески в таком внушающем ужас действии. То есть, церемониальные действия и выражения этих великолепных форм являются одним и тем же. Не будь они затронуты столь глубоко сверхъестественным, как об этом свидетельствует их творчество, идея утилитарного не стала бы неотъемлемой частью их культовых практик. Она появилось позже, как и в случае с любым другим творчеством, но явилась вполне естественно и по неизбежности. Художник, выражающий дух великого предназначения выразительной живописью, освобождает себя от этого духа и одновременно спасает всех, кого затрагивают его работы. Точно также ужасное упраздняется и уничтожается, обретая форму культа. Город очищается от своих грехов, а свобода и здоровье восстанавливаются.
Характер преданности, с которым безмолвный хор приблизился к зарнице трансцендентного, также должен быть связан с верой в благодать — верой, по сути, в дарование определенных молитв. Но чем больше акцент смещался на цели и намеренья, тем более обедневшей и убогой становилась суть церемониальный действий. А там, где они главенствовали, сущность культа становилась абсолютно статичной и безжизненной. И это позднее состояния эволюционисты по ошибке приняли за первоначальное. Их интерпретация акта искупления полностью развилась из концепта утилитарности, как будто было очевидно, что первоначальное значение элементов этого акта могло быть раскрыто лишь этой теорией. То, что казалось эволюционистам «примитивным» и «понятным», было тем, что на самом деле имело вторичный характер. Им было отношение к материальному благосостоянию, которое, по правде, мыслители поздних поколений признали самым важным элементом и который должен был превратить сакральные ритуалы в акты здравого смысла. Со временем, конечно, древние формы нашли укрытие в весьма парадоксальных своих остатках, и нашей эпохе было суждено первой заговорить о них как о доказательствах практического значения с точки зрения здравого смысла.
Человеческая или животная жертва, на которую переносят бремя греха всего общества, есть нечто совершенно иное. Мы встречаем подобные действия и в примитивных культурах (например, те, что были детально описаны в книге Г. Т. Баздена о народе игбо в Нигерии). Они также не имеют ничего общего с материалистических и механистическим мышлением, которое кажется для нас столь естественным. То, что отличает их от культовых практик как таковых, это идея, которая должна казаться столь же абсурдной современным ученым, как и все, что касается культа. Это грандиозная идея искупления жизнью, которая приняла на себя вину всех.
Мрачные обряды вроде этого компенсируются более жизнерадостными, которые дают воплощение идее божественного присутствия.
В полисе Танагра существовал такой обычай: самый красивый юноша должен был на своих плечах обнести вокруг городских стен барана во время празднований в честь Гермеса. История повествует, что сам бог когда-то освободил город от чумы, совершив такого рода шествие, и ритуал был создан для того, чтобы отметить это событие. Современная наука и тут игнорирует не только миф, но и саму природу культовой практики, предлагая собственные предположения, ограничивая себя видимой целью ритуала и собственными гипотезами по поводу того, как мыслил древний человек. Баран, которого юноша нес, предположительно «собирал миазмы». «Значение ритуала, таким образом, понятно. Как и все подобные обряды искупления, этот также был изначально самоцелью. В данном случае, обряд был связан с Гермесом, ведь юноша, который нес барана, был точным человеческим подобием бога-пастуха, который нес барана»24. Однако, если бы это было так, то животное, которое он нес, не мог бы иметь функцию, предписанную ему. Гермес, конечно, не нес барана на плечах с целью поглотить заразных микробов. Он, как и все, кто нес животное в этом случае, поднял его, чтобы доставить его к назначению невредимым. Это то, что делает пастух. И то, что Гермес, пастух, должен был ходить по городу, чтобы его защитить, кажется более разумной идеей, чем предположение, что животное должно было поглотить вредные вещества, как губка. Даже если бы мы серьёзно связывали доисторического человека с этой бессмыслицей, мы должны были настаивать и на том, что цель, которую предположительно имел юноша, выражалась в его поведении. Короче говоря то, что этот пастух не должен был быть таким уж заботливым. И в конце концов, какой смысл был в том, чтобы выбирать для этой роли самого красивого юношу? Единственным, что могло бы оправдать этот церемониальный акт, это традиция культа, которая связывает обряд с мифом о боге, идущем по городу. Если бы это не сохранилось, нам пришлось бы придумать что-то вроде того.