щая, что один Пришедший, имя коего Антихрист, скоро сразится с другим, чье имя Христос. И битва их будет в душе человека и за душу человеческую. Так и древние греки, хранившие знание о титаномахии, сражении богов и титанов, мыслили суть великой битвы.
Белый постепенно отдаляется от интерпретации своих видений как событий исторического порядка: «Мне начинает казаться, что Апокалипсис есть нечто, разыгрываемое в душе у каждого, второе пришествие есть не исторический, а сверх-исторический факт: восхождение из мира в за-мирное возможно в любую минуту жизни, в тишине, в голосе Христа, поднимающемся из глубины моего существа; все 'Апокалиптическое', понятое исторично, как «конец всемирной истории» начинает быть для меня лишь символическим восхождением молитвенным к Христу»302. На место исторического осмысления приходит иероисторический гнозис и ожидание конца обретает сугубо внутренний характер, освобождаясь от «внешней апокалиптичности».
Антихрист в мистерии Белого предстает как Самозванец, дубль Христа, и манифестирован в фигуре «черного монаха», одержимого бесом. Возомнив себя мессией, он приходит как Агнец — для того, чтобы сжечь мир. В самом начале сочинения Белого мы встречаем двух персонажей: мать («прекрасную женщину») и странника, которому она рассказывает о своем горе. Женщина пришла к Храму Славы для того, чтобы вымолить у Грядущего прощение своему грешному сыну. Она узнает его в тот самый миг, когда из царских врат в сопровождении пророков, появится Агнец, облаченный в красные шелка. Перед его явлением один из пророков (имя его Никита) покинет Храм Славы, обуреваемый сомнениями. Он — первый, кто не поверил. Вслед за этим из северных врат выйдет вестник и обратится к народу с речью о непокорном пророке и сообщит о намерениях Агнца. Когда Грядущий предстанет перед людьми, мать, встрепенувшись от мрачных предчувствий, бросится к нему с криком «Сын мой», но тот отвергнет ее словами «Отыди от меня, Сатана», и бедную женщину уведут от Храма.
Страшные эсхатологические предчувствия Белого были близки предчувствиям Соловьева о конце мировой истории, финальной точкой которой станет битва Христа и Антихриста. Странно, что те мыслители Серебряного века, которые находились в глубинном диалоге с Античностью, не видели соответствий ожидаемой ими битвы с Титаномахией. Дело в том, что как только подобное соответствие выявлено, любые доминантные идеи — от “соборности” до славянского Возрождения — приводят к необходимости личного выбора: боги или титаны, Христос или Антихрист. “Надо готовиться к бою с Антихристом и к встрече с Христом”, — писал сделавший выбор А. Белый. Кто из “строителей духовной России”, “тайной России” Серебряного века действительно сделал этот выбор? Почему их ожидания были обмануты и вместо новой эпифании Диониса, пришло то, что положило конец религиознофилософскому ренессансу и запустило процессы интеллектуальной деградации и кризиса культуры, свидетелями которых мы сегодня являемся? Весьма символично, что самые важные мистерии остаются незавершенными: “Антихрист” А. Белого, “Дионис Гиперборейский” А. Блока (по замыслу поэта в этой мистерии Дионисийское и Аполлоническое начала были слиты воедино).
Смешение Тьмы и Тьмы, о котором мы писали в одной из предыдущих глав, становилось причиной многих заблуждений, овладевавших даже высокими умами. Титаническое начало, понимаемое не как «негативный модус», а отождествляемое с началом дионисийским, делало невозможным триадическую модель, высшей ступенью которой был черный свет Deus absconditus. П. Флоренский в небезызвестном труде «Философия культа» также не делает никакого различия между титаническим и дионисийским началами, обобщая их под началом «стихийным». Он утверждает, что исток построения орудий есть стихийное начало человека, являющееся «слепой, напирающей мощью, не знающей никакого удержа». Характеризуя это начало как безликое, вечно алчущее, вечно бунтующее, «из земли выросшее», Флоренский принимает титанический вызов за дионисийское нарушение всех границ; он сливает бездну высшую с бездной низшей, вследствие чего приходит к утверждению, что «титаническое, само в себе, — не грех, — а благо: оно мощь жизни, оно самое бытие. Но оно ведет ко греху. Всегда ли? Нет. Ибо и добро осуществляется той же стихийной