Учение о путях последнего освобождения Чулкова придавало фундаментальное значение идее неприятия мира, но в то же время, оно никогда не впадало в соблазн аскетизма; более того, мистический анархизм понимает задачу преображения мира как должную быть исполненной до «страшного суда», до казни мира. Взгляд Чулкова на идею преображения — это взгляд героической личности, открыто восставшей против «царства количества»: «Если мы будем связывать идею преображения исключительно с идеей конца и «страшного суда», мы впадем в роковую ошибку. В самом деле, если земля не подлежит преображению до конца мира, то история теряет всякий смысл; если в истории мы не совершаем мистических актов, приближающих нас к абсолютной свободе, и если посюсторонняя деятельность наша ничем не связана с нашей мистической личностью, мы, чтобы быть последовательными, должны отказаться от мирской жизни, как от греха. Если же мы примем идею конца, как завершение преображения этой земли, и найдем мистическое основание в каждом акте нашей посюсторонней деятельности, мы приобретем право сознательно отнестись к миру и, страдая его страданиями, религиозно полюбить его. Тогда земная любовь и борьба за освобождение, совершающаяся в пределах истории, явятся для нас, как отблеск мировой любви и космического освобождения, и мы не отнесемся к ним брезгливо и высокомерно, как относятся к ней соблазнившиеся аскетизмом»306. Хозяева земли не
306
Чулков Г. Валтасарово царство. М.: Республика, 1998. С. 356.
бегут от мира, как не бегут и в мир, чтобы погрузиться в пленительные глубины материи, беременной смертью. Они не желают покидать посюстороннее ради потустороннего, вместо этого мистический анархизм призывает их к трагическому познанию, жертвенности и теургическому акту. Посюстороннее мистик-анархист пронизывает потусторонним, обнажает перед временным и ветхим опасное и абсолютное. Сравнивая его с Танталом в трагедии Вяч. Иванова, Чулков выявляет двойственную природу мистика-анархиста: богоборческое начало его титанично, но, преодолеваемое, оно становится началом богопризнающим, богоносным.
Кто богоносец? Кто богоборец?
Страшно, о, страшно богов приближение.
Их поцелуи
Бога обнявший, — с богом он борется...
Мир не принимается мистиком-анархистом, но, в то же время, он не смеет его презирать, ибо видит мир как «становящееся божество», прозревая Вечную Гармонию за обманчивым ликом страдания и смерти. Копии бескомпромиссно могут быть отвергнутыми и ненавидимыми, только если за ними не видно оригиналов; вещь, не скрывающая идею вещи, тьма, позволяющая бессмертной огненной искре жить в ее глубинах — открывают не конфликт, а единство и Гармонию. Мистический анархизм не знает буддийского неприятия мира, обязующего к победе над упрямым «я», вместо этого он учит утверждению мистического «я», подлинного «я», одной из силовых точек, без которой никогда не выстроится сакральная ось «мистическое я — Абсолют», «световой человек — Совершенная Природа», без которой онтологический разрыв между человеческим и божественным будет неустанным подтверждением для каждого человека, так и не познавшего божественное, приговора «Бог умер».
Мистический анархизм оказался эйдетически близким таким поэтам и мыслителям Серебряного века, как А. Блок и А. Белый. Демон поэзии и демон революции, вдохновившие Чулкова, не оставили равнодушными и чету Мережковских, которые опознали в новом учении подлинный путь к Третьему Завету и грядущему воплощению Христа. Чулков был постоянным участником Религиозно-Философских Собраний (совмещая это с должностью секретаря журнала «Новый путь»), а после их запрета, оказался вовлеченным в интеллектуально-духовную жизнь «Башни» Вяч. Иванова.
Мистический анархизм Чулкова был тождественным мистическому национализму. Это учение не было замкнутым в модусе сугубо социального измерения и, напротив, вторгалось в сферу мистики, будучи «учением о путях последнего освобождения, которое заключает в себе последнее утверждение личности в начале абсолютном». В учении Чулкова снимался конфликт между духом и плотью, происходило слияние неба и земли, пропастей и вершин. Ведомый мыслью о преображении, Чулков отвергал мертвенный догматизм, приравнивая его к одной из форм рабства, подчас доходя в этом до эксплицитно выраженного богоборчества. Он призывал к принятию заповеди: «Высшее блаженство, поистине, заключается в том, чтобы утвердить свое мистическое «я». Богоборец остается богоборцем ровно до тех пор, пока он не приходит к пониманию, что мистическое «я» и Абсолютное есть Одно. Поиск Чулкова есть поиск пути к «воссоединению плана формального с планом мистическим» (в световой антропологии Сухраварди это есть встреча «светового человека» с Совершенной Природой, или Небесным Водителем), встреча, узнавание и союз вечного с Вечным. Говоря «личность», Чулков всегда подразумевает личность мистическую, которую он противопоставляет эмпирической личности, питавшей философию и эстетику декадентства. Мистическая личность утверждается исключительно в соборности, но не в индивидуальном существовании (как личность эмпирическая). Сам мистический анархизм предстает как синтез индивидуализма и соборности. Чулков связывает его со сферой Музыки. Но не той Музыки, которую знал Шопенгауэр, а Музыки, из чьего Духа возникла Трагедия (Ницше), Музыки, «не потерявшей своих прав и перед темно-красными закатами в пустыне». Эта Музыка — за пределами зла и добра, и только в ней мистическая личность способна к самоутверждению. «Но для окончательного утверждения личности, — учит Чулков, — необходима борьба и преодоление. Эта борьба начинается в плане эмпирического мира и переносится