Заратустра не есть тот, кто грядёт. Заратустра — тот, кто прейдёт, успокоится в смерти, как бог, что умер от своего сострадания к людям.
Заратустра ещё недостаточно жесток и героичен, чтобы стать воплощением «доброй воли к абсолютному самоуничтожению».
Заратустра («дионисийское чудовище») ещё недостаточно дьявол, чтобы становиться богом.
Заратустра — учитель вечного возвращения (как становящийся), но не носитель сакрального знания бога Силена, иначе бы его сентенции выжигали существование, а не оправдывали. Он учит о Сверхчеловеке, но сам им не становится. Его философская миссия — в другом.
В черновиках 1883 г. Ницше пишет: «О, Заратустра, защитник жизни! Ты должен быть и защитником страдания! Я не могу освободить тебя от ада; преисподняя должна восстать против тебя, а тени — свидетельствовать: «жизнь — это пытка».
Заратустра не просто оправдывает существование, но называет высшей волей к власти придание становлению характера бытия.
Устами Заратустры говорит не философ Ницше, а сам Дионис, возвещая о своем триумфальном возвращении. Он пожелал бы быть окруженным не менадами (“Я обращаюсь к мужчинам, говорил Заратустра, — прикажите женщинам уйти”), чья одержимость богом начинается с животного разрыва и завершается сакральным богоубийством, — зов Диониса собирает только его преданных жрецов, увитых змеями темного Логоса, отмеченных орлиной отвагой философской мысли — высших людей, презревших «последнего человека». Пока безмолвствовал Дельфийский оракул, око Заратустры открылось для вакхических прорицаний. Уста его разомкнуты. “Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству своему”. Так говорит... Дионис. Перед огненным ликом дневного светила, перед взором своего божественного брата темный бог тревожит уста молчавшего десять лет жреца. Прежде чем снизойти к людям, Заратустра, полный мудрости, словно “чаша, готовая пролиться”, просит благословения у Солнца. Готовый изливаться и одаривать, он принимает свой закат, ибо “хочет опять стать человеком”. Заратустра? Нет, философ Дионис, становящийся Заратустрой, der dionysische Unhold - в новой игре божественных превращений.
Он нисходит к людям и несет свой великий дар - учение о сверхчеловеке. “Я люблю людей”, — отвечает Заратустра первому, кого он повстречает на своем пути, старцу, любящему не людей, а бога (“любовь к человеку убила бы меня”). Это дионисийская любовь Дарящего, чей дар сокрыт в “детях неба и земли” как частица растерзанного титанами бога. Заратустра удивлен тому, что старец еще не знает, что бог умер. Явившись на базарную площадь, он видит толпу народа, которая собралась посмотреть на канатного плясуна. Там, в этой гуще зевак, в этой клоаке торжествующего невежества, Заратустра станет учить о сверхчеловеке: “Человек есть то, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?” Заратустра учит о Логосе, что как молния лизнет своим смертоносным языком человека; и этот Логос есть сам Дионис, который грядет не как бог, но как сверхчеловек, ибо в мире, где бог мертв, никто более не поверит в его воскрешение. Устав от добра своего и зла своего, Заратустра пророчит приход “дионисийского чудовища”.
Его приход есть свершение гибели “последнего человека”, принесенного в жертву земле. “Последний человек”, словами Заратустры, самое презренное существо, чье время наступает. Это время, когда человек больше не родит танцующей звезды из хаоса, который он в себе носит. Род самого презренного существа “неистребим, как земляная блоха: последний человек живет дольше
всех”. В мире последнего человека не будет пастырей, останутся лишь стада. Всеобщее равенство, которое утвердит последний человек, сделает сон стада вечным.
Мы увидим шествие
монахов в серых каменных саванах, испытавших запрет и уединение,
шутов, чьи колпаки объяты пламенем последней шутки о человеке,
повешенных, что прячут эрегированные члены в незаживающие раны соблазнов,
слепых с потрескавшейся пергаментной кожей, по которой можно прочесть обо всём, что они не увидели,
писателей, забывших, что писать нужно собственной кровью,
а с ними — поэтов, свергнутых за то, что писали они лишь слюной и млеком371.
Заратустра думал, что говорит к пастухам, но на базарной площади внимал ему лишь скот. Он ожидал найти уши, но встретил только щелкающие языки. Учитель и провозвестник должен обращать свои речи не к народу, а к своим последователям, — эту мудрость постиг Заратустра после того, как взвалил на свои плечи холодный труп канатного плясуна. Созидающий ищет созидающих, “тех, что пишут новые ценности на новых скрижалях”. Больными и умирающими называет Заратустра тех, кто презирают тело и землю, пряча голову “в песок небесных вещей”; не изведавшие опасности, не закаленные страданием, они спешат спастись в “иных мирах”; отвергающие вызовы времени, ищущие лишь покоя, уюта и утешения, они никогда не познают, что такое быть “свободным к смерти и свободным в смерти”. “Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими, — говорит Заратустра, — и пусть создадут себе высшее тело”. Они, последние люди, не знают ни верха, ни низа. Тело есть “большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь”, божественное тело Диониса, растерзанного титанами, — бога, настигнувшего смерть, сказавшего победоносное “Да” великой жертве во имя Приходящего Вновь. “Мы не должны выводить себя сами [из тела], поскольку тело наше дионисийское; мы часть Диониса, коль скоро мы состоим из копоти Титанов, вкусивших его плоти”, — учил Олимпиадор. Заратустра ищет преемников, наследников своей наступающей грозной мудрости, призывая их к войне: “ведите...войну за свои мысли!”, “я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе”. В главе “О свободной смерти” он обнажает не только мудрость Диониса, но и мудрость Силена, чей ответ царю Мидасу прозвучал как приговор “лишним людям”. Да, именно лишним людям Заратустра велит “лучше никогда не родиться”.