Витстроу со стуком поставил на стол чашку и блюдце.
— Довольно пустой болтовни, — изрек он. — Пришло время вопросов.
— О Пит! — воскликнула вдова, — Неужели это обязательно? Мы так славно проводили время… Наверняка это может подождать!
— Лично я ничуть не спешу, но мой тесть — совсем другое дело. Нетерпеливость — его характерная черта. Собственно, она его и привела к нынешней, хм, профессии. Перл, будьте добры, уделите мне немного внимания.
Я ничего на это не ответила, потому что как раз целиком засунула в рот очередное шоколадное печенье. Пока я не попала в Дом-на-равнине, я толком не понимала, что у профессора ван дер Аста всегда была немного голодна.
Витстроу порылся во внутреннем кармане фрака и вытащил оттуда распылитель. Он открыл рот и побрызгал себе в горло.
— Ла-ла-ла-ла, — пропел он. — Ла-ла-ла-ла-ла-а-а-а! Безупречный тембр, как всегда. Уинчестер? — Витстроу предложил распылитель вдове. — Как хочешь. Итак, Перл.
Он продолжил красивым баритоном:
— Кстати, Перл, когда я произношу «моя» — я говорю не от своего имени, а от имени фирмы, которую представляю.
— А когда говорите «божья» — это от лица фирмы, которую вы не представляете? — уточнила я, тщательно подбирая слова.
— В целом — да. Теперь же, если ты не будешь перебивать…
— Я не перебиваю! — перебила я. — Вы сами себя перебили!
Витстроу хлопнул ладонью по столу.
— Вот это мысль! Как будто можно самому себя перебить. Этак вы заявите, что река может сама себя запрудить, или изгородь — сама себя перепрыгнуть.
— Или зануда — сам себе наскучить, — вставила вдова.
— Не помогай, — оборвал ее Витстроу.
— И я не прекрасная ткачиха, — возразила я, раздражаясь, — что бы это ни значило.
— Ну, — протянул Витстроу, — ткачиха делает ткани, например, те, из которых шьют фартуки. Или кляпы. А прекрасным называют милое, приятное для взгляда существо, драгоценную вещь.
— Не знаю я никаких ткачих, — заявила я, — разве что мою подругу Салли Энн, она меня учила пуговицы пришивать. И ничего я не прекрасная, не милая и не драгоценная.
— Допустим, для данного момента это верно, — согласился Витстроу. — Но не следует воспринимать все настолько буквально. Когда ты восклицаешь: «Я глупая гусыня!» — ты же не имеешь в виду, что тебя ощиплют и зажарят, и когда кричишь: «Я в ярости», — ты не просишь, чтобы на тебя надели смирительную рубашку, а когда говоришь: «Будь я проклята», — ты не имеешь в виду…
Он умолк, не окончив фразу. Потянуло холодком. Солнечный свет, струившийся сквозь окно эркера, потускнел, как будто на солнце набежала тучка.
— …собственно, ничего не имеешь в виду, — продолжил Витстроу и улыбнулся, когда солнце вышло снова. — Итак, для целей данной песни, кто же ты, если не прекрасная ткачиха?
Я скрестила руки на груди, расправила плечи настолько, насколько позволяла спинка диванчика, и сердито посмотрела на Витстроу, твердо вознамерившись сбить с него эту самодовольную ухмылку.
— Я прекрасная ткачиха, — сказала я.
«Ни фига подобного», — подумала при этом про себя.
— Превосходно! — Витстроу был доволен. — Итак, на чем я остановился? Вернемся к Книге Бытия, как сказала бы моя бабушка.
Он кашлянул, прочищая горло.
Мне стало любопытно — девять, девяносто девять и девяносто чего? Но я предпочла промолчать.
Эти короткие куплеты показались мне длинными. Я твердо намеревалась не поддаваться им, держаться непокорно и недовольно — но стоило послушать совсем немного, и песня окружила меня со всех сторон и затопила с головой. Я спала и бодрствовала одновременно, узор на паркетном полу был полон лиц, диванчик оттолкнул и смял мои плечи, шнурки моих высоких ботинок повели во тьму, словно в туннель Лукаут-Маунтин. Я не поручусь, что Витстроу и вправду был приличным танцором, как он утверждал (хотя подозреваю, что «приличный» — не совсем подходящее слово), но петь этот человек умел. И где-то на втором часу песни (да, я думаю, что говорю — некоторые строки повторялись, или удлинялись, или расширялись) к Витстроу присоединился женский голос. Звуки переплелись, словно пряди хорошей веревки. Это вступила вдова Уинчестер. «И ты — прекрасная ткачиха».