Джеймс Дауэр
Диплом джунглей
Свет луны упал на лысый череп Шрайбера, когда он толчком вырвал свое грузное тело из глубин длинного, грубо сколоченного кресла. Он прислушался. Его взгляд, обращенный в сторону ночных джунглей, замер, а уши, казалось, улавливали малейший шум, доносившийся со стороны бунгало. Аллея, в призрачном лунном свете похожая на известковую ленту дороги, тянулась до странно чужой массы деревьев; по сторонам, по всей ее длине, как бы протестуя против бесплодия, созданного человеком, поднимались высокие шероховатые стволы рирро.
– Что там? – спросил я тихим голосом.
– Ничего, – пробормотал натуралист, но не отпустил рук судорожно вцепившихся в прямоугольник, сделанный из ветвей железного дерева, на который была натянута даякская циновка.
Вдруг резко втянув голову в плечи, он оттолкнулся от кресла. Черная живая лента обозначилась в серебре лунной дорожки, и француз, несмотря на свою массу, бросился к ней с проворством кошки.
– Опять эта чертова змея, – проворчал он, возвращаясь и держа за хвост извивающееся пресмыкающееся. – Вот уж второй раз она пытается удрать в джунгли…
– Вы заметили ее, когда она пересекла тропинку? – спросил я.
– Нет – ответил Шрайбер сухим тоном. – Я почувствовал: что-то не так. Это совсем просто. Когда она выскользнула, произошла небольшая пауза, затем голоса тех, кто по ночам не спит изменились. Пожалуйста, прислушайтесь теперь.
Из глубины бунгало, где царила темнота, сочилось особое жужжание, похожее на шум ос, оно бесконечно лилось в таинственную ночь. Сначала уши, которые пытались его анализировать ничего не улавливали, затем монотонный шум распался на отдельные звуки. Это были немые, нечленораздельные крики узников Шрайбера: мягкие жалобные вздохи гиббона, щелканье циветты, плач черной макаки.
– Теперь все в порядке, – удовлетворенно пробормотал француз. – Они успокоились, хорошо.
– Но как они узнали, что змея выскользнула из клетки?
Натуралист засмеялся смехом довольного человека, которому подобный вопрос щекочет самолюбие.
– Как? – повторил он. – Гиббон, мой приятель, почувствовал это и тихо вскрикнул. Новость сразу распространилась по всем клеткам. Я почувствовал, как изменились голоса. Змея – это создание, которое может заползти куда угодно… послушайте сейчас! Каким-то образом всем стало известно, что змея уже в клетке.
Чувство, похожее на прозрение, овладело мной. Бунгало представилось мне единым живым организмом в этих джунглях из тапангов, фикусов, сандаловых деревьев, густо переплетенных разросшимися лианами.
– Мне кажется, что это все же дьявольски жестоко – ловить их, – пробормотал я – Если вы взглянете…
Спокойный смех натуралиста оборвал меня, и я замолчал. Он глубоко затянулся из маленькой трубки.
– Это не жестоко, – медленно сказал он. – Там, – он показал на джунгли, – они поедают друг друга. Мои пленники в укрытии, у них есть все. Разве вы только что не слышали, как они забеспокоились, когда змея выскользнула? У черной мартышки есть детеныш, и она боялась за него. В джунглях для слабых жизнь длится недолго…
Из бунгало лилось все то же гипнотизирующее жужжание.
– Нет, плен не так уж и плох, если за животными хорошо ухаживают, – продолжал натуралист. – А скажите мне, где с ними плохо обращаются?
Я не ответил.
– Зоологи лучше ухаживают за животными, чем наше с вами общество за людьми. Да, натуралисты хорошо обращаются с животными. Я не знаю таких, которые бы вели себя иначе. Впрочем…
Он остановился на мгновение, затем тихо, невнятно выругался. Видимо, в его памяти всплыло нечто такое, чего он не хотел вспоминать.
– Я ошибся, – резко сказал он после минутного молчания! – Я был знаком с одним… Это произошло давно, в те времена, когда я был на берегах Самархана. Имя этого человека – Лезо, Пьер Лезо. Он тоже называл себя натуралистом, но душа у него не лежала к нашей работе. Нет! Он все время думал только о том, как заработать деньги.
…Однажды на своей лодке я спустился к дому Лезо, и он сунул мне под нос иллюстрированный журнал из Парижа, не то «Пари-матч», не то еще какую-то гадость… Он смеялся и был очень возбужден. Он почти всегда был такой, недовольные всегда такие,
– Что вы думаете об этом, фламандец? – спросил он меня.
Я открыл журнал и увидел фотографию орангутанга. Он сидел за столом, курил сигару и делал вид, что пишет письмо. Я вернул журнал, Лезо и ничего ему не сказал.
– Ну, – повторил тот сухо. – Я вас спрашиваю, что вы об этом думаете?
– Это меня не интересует, – сказал я.
– Старый дурак, – взбеленился он. – Обезьяна зарабатывает двести фунтов в неделю. Она делает состояние тому, кто ее выдрессировал.
– Мне все равно, – упрямо повторил я. – Это меня совершенно не трогает.
– Ах! Ах! – загоготал он. – Вы желаете работать в этих проклятых джунглях до самой смерти? У меня в голове другие мысли, Шрайбер.
Я это знал, но слушал не перебивая.
– Да, – воскликнул он, – я не хочу быть закопанным здесь. Я хочу умереть в Париже, а перед тем неплохо провести время, Шрайбер. Существует еще и миленькая крошка, чей отец держит кафе «Примероз». Боже мой! Зачем я приехал в эту гнилую дыру?!
– И чем это вам может помочь? – спросил я, указывая пальцем на журнал с изображением ученого орангутанга.
– Чем? – завопил он. – Я тоже выдрессирую орангутанга!
– Нет ничего хорошего в том, чтобы пытаться делать из дикого животного человеческое существо.
Лезо так рассмеялся, когда я это ему сказал, что почти забился в конвульсиях. Он упал на кровать и смеялся в течение добрых десяти минут. Он был проныра, этот Лезо, а проныры должны оставаться в городах. Джунгли не для них…. Шрайбер замолчал и снова замер в своем большом кресле. В жужжании, которое неслось из дома, появилась нестройная кота, и, как дирижер, он пытался определить, откуда появился этот фальшивый звук. Он осторожно поднялся и исчез в темноте внутренних комнат.
Вернулся, медленно раскуривая трубку – жизнь в джунглях делает человека спокойным и неторопливым, – снова опустился в кресло.
– Детеныш мартышки болен, – пояснил он секунду спустя. – В джунглях бы он умер. Здесь же, я думаю, выживет… Но вернемся к Лезо, проныре французу, который должен был оставаться в Париже, вместо того чтобы ехать сюда. Он приклеил эту гравюру обезьяны над своей кушеткой и смотрел на нее каждый день. Она мешала ему спать.