Между тем причины нависшего над Чехословакией несчастья находились прежде всего внутри, а не вне ее. В один прекрасный день она должна была рухнуть сама по себе, как здание со слабым фундаментом, – не от чьего-либо прикосновения, не от чьего-либо толчка, без единого выстрела ее прекрасной армии! Как случилось, что Бенеш, этот славный «орел» европейской дипломатии, с глазами, видевшими самые отдаленные политические горизонты, не смог разглядеть это надвигающееся в ближайшем будущем несчастье? Даже на пороге злосчастного 1938 года не мог он увидеть образовавшуюся у себя под носом пропасть? Неужели ему помешали мирные договоры (Версальский, Сен-Жерменский, Трианонский) и горы бесчисленных договоров, соглашений и протоколов, – словом, бумажные пирамиды?
Я, несомненно, отвечу на это положительно. Бенеш, несмотря на свой динамичный характер и изворотливость, был воспитан на «правовых» воззрениях девятнадцатого века, являлся человеком, тяготевшим к прошлому. Такого рода люди полагают, что судьбы народов можно решать в соответствии с их мнением.
Бенеш, особенно прослывший пактоманом[58], верил, что сила договоров, подобно силе законов природы, вечна и будет длиться до светопреставления. Поэтому, мне кажется, Гитлер в его глазах был безумцем, стремящимся повернуть земной шар вспять.
Да, Гитлер даже по критериям того времени был безумцем. Однако, как бы там ни было, он очень хорошо знал действительное положение в Чехословакии, видел глубже и лучше, чем многие из тех, кто считался дальновидным деятелем. Он понимал, что вся военная машина этой страны окажется бесполезной, когда пробьет роковой час. А почему бы ему было не видеть этого и не понимать? Пятая колонна давно уже пустила корни во всех уголках страны. Сколько в Праге было немецких купцов и дельцов, прятавших на дне своих чемоданов между папок с акциями, деньгами и счетами военную форму! Они в большинстве своем были людьми приветливыми, душевными, бесшабашными кутилами. Никому и в голову не приходило их в чем-нибудь подозревать. Они всюду имели доступ, заводили дружбу с кем хотели. Для некоторых даже были открыты двери заводов «Шкода». Если кто-нибудь иногда и попадался, из-за того что в Праге в это время было много евреев, бежавших из Германии, за которыми «наблюдали» осведомители тайной полиции Чехословакии, – его только высылали из страны. На место высланных вскоре прибывали другие…
А если и не прибывали, то от этого пятая колонна ничего не теряла. Как я выше уже рассказывал, из четырех миллионов судетских немцев можно было в одно мгновение мобилизовать для этих дел тысячи людей. Мало того, в Праге встречались сторонники Гитлера – представители иных национальностей, которые считались даже друзьями чехов. Они оправдывали притязания Гитлера – особенно по судетскому вопросу, – признавали их справедливыми и считали, что порядок и благополучие в Европе требуют изменения Версальского и Сен-Жерменского договоров. Эти «друзья» полагали, что только такими мерами можно предотвратить опасность второй мировой войны. Могла ли Германия, рассуждали они, с ее восьмидесятипятимиллионным молодым, сильным народом, окруженная со всех сторон цепью искусственно созданных государств, превратиться в область политического карантина? Это случилось, но не могло продолжаться вечно. Надо было ждать, что рано или поздно немцы, энергия и сила которых известны во всем мире, прорвут это кольцо и вырвутся из него. Самое лучшее – не допустить взрыва, мирным путем, путем переговоров успокоить националистические устремления немцев, находящие свое бурное выражение в речах Гитлера. Так думали многие.
Кроме того, иностранные поклонники Гитлера думали еще и о том, чтобы разделить Чехословакию на маленькие куски и уменьшить ее военный потенциал. Это, на их взгляд, соответствовало интересам цивилизации Западной Европы, потому что, если эту нацию оставить с ее теперешней мощью, она сможет стать источником раздоров в центре континента. Почему, спросите вы? Потому что чехи – славяне и коммунизм легче всего найдет возможность проникнуть в Европу через чехословацкий коридор. Кстати, разве начальник чешского генерального штаба, будучи австрийским военнослужащим, не был одним из сотен чехов и словаков, добровольно сдавшихся русским? Разве вместе со многими своими коллегами и согражданами – некоторые из них были в России офицерами высшего ранга – он не прошел обучения? Правда, в Праге была постоянная французская военная «миссия советников». Ее генералы и полковники показывались на каждом торжестве, на каждом официальном приеме и на каждом банкете. Однако никто не знал, чем занималась эта «миссия», и, как мне кажется, ее деятельность не выходила за рамки дипломатических контактов. Когда настал день катастрофы, эти генералы, эти полковники возложили на могилу Масарика венок и уехали.
Гитлеровцы убедились, что чехи не только по родству, но и в военной области ближе к русским, чем к французам. Уже в те времена иностранные послы большое значение придавали мнению СССР, а чехи в особенности. И вот «друзья» чехов и представители нейтральных стран расценивали симпатии чехов к СССР как аргументы, доказывающие, по выражению Гитлера, что Чехословакия – кинжал, приставленный к груди Центральной Европы, а рукоятка его находится в руках Москвы.
Во главе иностранных сторонников гитлеровцев, разделявших это мнение, был один французский писатель. Этот человек говорил, что уже довольно давно обосновался в Праге, чтобы собрать ряд биографических документов о детстве и отрочестве Ренэ Рильке, и целиком отдает себя литературе. Он, казалось, совсем не разбирался в вопросах повседневной жизни и особенно в политических сплетнях. Сын крупного банкира, он имел возможность в высших «космополитических» кругах Европы заводить дружеские и приятельские отношения с целым рядом светских лиц, и с мужчинами, и с женщинами. В Праге, где было полно принцев и баронов, он был вхож куда угодно, но, казалось, не очень использовал эти возможности… От многих приглашений он просто отказывался, а на приемах разговаривал с очень немногими или же стоял в стороне, наблюдая развлекающихся. Одежда, манеры, поведение этого человека – все было очень странным. Когда этот хилый человечек проходил мимо вас, вы пугались, будто видели привидение. Иногда он проскальзывал, не глядя на вас, иногда, прорываясь через многочисленную толпу, подходил к вам. Пожмет руку с выработанной вежливостью и начинает задавать кучу вопросов. Однако не думайте, что эти вопросы касались какой-нибудь серьезной проблемы. Никогда. Он был настоящим «салонным» деятелем и знал, как неразумна и утомительна серьезная беседа на приемах. Голосом мальчика, только что достигшего совершеннолетия, он шептал вам на ухо, к примеру, следующие слова: «Вы не находите форму такого-то посла со всеми его орденами и позолотой слишком тяжелой?» «Эта женщина, что идет сюда, не мадам***?» «Говорят, что она расходится с мужем, вы не слыхали?» «Недавно я встретил мадемуазель***. Она очень красива, я не знаю, вы знакомы с ней?» «Вот уважаемая принцесса. О, я привык и все еще называю ее принцессой! По закону, отменяющему дворянские звания, мне следовало бы назвать ее просто „мадам“».
Затем он вдруг переводил разговор на другое и спрашивал: «Вам выпадал случай видеть замок Лопковичей?»
Казалось, это тип из «Снобов» Пруста ожил и разговаривал со мной. Хотелось назвать его простачком и пустым человеком, болваном, забыв написанные им «серьезные исследования», критические статьи и особенно его книгу «Москва или Гитлер», вызвавшую сильную полемику во Франции. По моему мнению, именно это светское легкомыслие французского писателя открыло ему все двери в Праге, начиная от артистических кафе, университетских кругов, лекционных залов и кончая дворцом, где жил Бенеш.
В этом историческом дворце во время пышного приема в честь короля Румынии Кароля и познакомил меня с ним советник французского посольства. Я начал с ним общаться, потому что, несмотря на его недостатки и странности, находил в нем одно крупное достоинство: его труд о Марселе Прусте.
58
В те времена были еще два пактомана: один из них – Тевфик Рюштюбей, а другой – Титулеску (прим, автора).