В здании нашего посольства чуть не возник пожар. Как только мы услышали о капитуляции Голландии, мы принялись за уничтожение шифровальных и дешифровальных блокнотов и всей шифрованной переписки. Огонь разожгли в камине, которым совершенно не пользовались, и через некоторое время увидели, что дым валит обратно в комнату. Оказывается, один из предыдущих послов, желая устранить сквозняк, заложил дымоход тряпками и старыми газетами. Мы вынуждены были все затушить и, боясь, как бы государственная тайна не попала в руки к немцам, сумели, наконец, уничтожить все эти документы в котельной. Мы боялись, что оккупанты не остановятся ни перед каким насилием, противоречащим принципам цивилизации, ни перед каким незаконным действием. Разве соблюдала гитлеровская Германия общепризнанные правила ведения войны? Начинала ли она войны после вручения ультиматума? С каким положением международного права она считалась? Чем отличался захват Дании, Норвегии и, наконец, Голландии от бандитского налета? Нельзя было ожидать, что она проявит уважение к дипломатической неприкосновенности представителей нейтральных государств.
Наше пребывание здесь, очевидно, могло причинить им только лишние хлопоты. Ведь мы окажемся свидетелями притеснений голландцев, услышим стоны из тюрем и концентрационных лагерей, и в один прекрасный день, когда обретем свободу, мы расскажем всему миру обо всем, что видели и слышали. Надо было ожидать, что части СС и гестапо применят к нам самые суровые меры, чтобы заткнуть нам Уши и закрыть глаза. Исходя из этих соображений, нас, возможно, раньше, чем голландцев, погонят в концентрационные лагеря. Посол Румынии говорил: «Мы с вами возглавим этот отряд».
Однако я сразу же должен оговориться, что части вермахта, с первого дня оккупации Голландии до передачи власти частям СС и полувоенной администрации, как по отношению к местному населению, так и по отношению к нам не допускали ни малейшего зла. Точнее, они просто не замечали, существуем мы или нет. Когда я говорю «мы», не подумайте, что я имею в виду только дипломатов. Солдаты вермахта проявляли такое же безразличие и к местному населению и делали вид, что не замечают и не слышат его. Армейские соединения, состоящие из танков, самоходных орудий и бронетранспортеров, следовали бесконечной и непрерывной цепью, оставаясь абсолютно безразличными к окружающему. Солдаты и офицеры в этих танках совсем не были похожи на обычных людей. Все они напоминали роботов, отлитых из железа и стали. Казалось, что их руки и ноги приводятся в действие мотором, стучащим у них в груди. Они не поворачивали головы ни вправо ни влево, стремительно продвигались вперед, устремив свои невыразительные, светящиеся отраженным светом, безжизненные глаза в одну точку. Свист, иногда раздававшийся из толпы, не вызывал у них никакой реакции. Их литые головы даже не поворачивались… Я сам видел и слышал, как на улицах Гааги вермахт подвергался насмешкам и освистыванию.
Молодые рабочие и ремесленники Гааги, наблюдая на углу улицы за немецкими моторизованными частями, выражали им свое презрение свистом и плевками. Проезжая на велосипедах мимо зданий германских оккупационных властей, голландцы во весь голос пели национальный гимн.
Самого отважного из них я встретил на площади перед штабом оккупационной армии в гостинице «Hotel des Indes», где еще недавно содержался под стражей персонал немецкого посольства. Это был мальчик – подмастерье из магазина, лет семнадцати-восемнадцати. Он подъехал на велосипеде, сделав несколько поворотов поперек улицы, что является нарушением правил уличного движения, затем остановился прямо напротив гостиницы, обругал по-голландски немцев и укатил. Дежурные у входа даже не моргнули. Если бы он плюнул им в лицо, они, наверно, тоже не издали бы ни звука.
Среди пожилых голландцев, видевших эту снисходительность немецких солдат, даже начинало пробуждаться некоторое чувство уважения к врагу. Все больше находилось голландцев, говоривших: «Нас ввели в заблуждение. Оказывается, они порядочные люди…» Даже господин Симон, переводчик нашего посольства, в атмосфере такой снисходительности успокоился, решил откопать зарытое им в землю золото и сообщить правду о размерах своего состояния при регистрации имущества…
Однако… такая полоса доверия и спокойствия длилась недолго. Вслед за вермахтом здесь обосновались люди совершенно иного характера, воспитания и мышления. У них не было ничего общего даже с самым отсталым племенем. Потребовались бы тысячи свидетелей, чтобы доказать, что недавно ушедшие и эти люди – одной расы, одной национальности. Их уродливого главаря можно было назвать только «ошибкой природы». Прикрепите к круглому чурбаку черепную коробку лошади и поручите хромому вести ее за узду: вот таким пугалом был гауляйтер Зейсс-Инкварт. Он прибыл сюда не только со своей полицией, гестапо, частями СС, но и с полным штатом служащих. Они должны были заниматься внутренними и внешними делами оккупированной территории. Не успев приехать, он собрал именитых граждан, так называемую «знать», и создал послушный марионеточный «парламент». У бедняг «депутатов» не хватало только цепей, а в остальном они полностью походили на «богомольцев» из скульптуры Родэна «Буржуа из Кале». Гауляйтер Голландии Зейсс-Инкварт открыл этот «парламент» с большой торжественностью и даже заснял это событие на кинопленку. Я не могу вспомнить кем и в связи с чем мы, иностранные дипломаты, были приглашены на просмотр этого фильма. Мы смотрели на Зейсс-Инкварта, который выступал с длинной вступительной речью, и слушали его отвратительный голос, еще более отталкивающий, чем лицо его и походка. Этот проходимец тараторил как пулемет, и слушатели находились под этим огнем минимум три с четвертью часа. Реакцией голландцев на фильм был продолжительный кашель. Справа и слева раздавались голоса «Тише, тише!» Но кто обратит на это внимание? Из-за кашля, все более нарастающего и сильного, речь Зейсс-Инкварта почти невозможно было понять.
Сидевший рядом со мной в дипломатической ложе посол, кажется, это был мой румынский коллега, сказал:
– Беда, мы пропали! Что мы будем делать, если эсэсовцы сейчас захватят кинотеатр и всех нас арестуют?
Однако этого не случилось. Не случилось, но мы уже со следующего дня опять стали искать возможности быстрее выбраться из этой бурлящей страны. В первый раз мы собрались в румынском посольстве на очень продолжительное совещание по этому вопросу. Куда нам обратиться, кого просить? Этого мы никак не могли решить, мы хотели добиться выезда, не роняя при этом нашего дипломатического достоинства. Нам тяжело было обращаться непосредственно к германским властям. Такие наши действия, кроме того, противоречили бы международному праву. Мы были аккредитованы при правительстве Голландии. Обращением к немецкому командованию мы бы признали и оккупацию Голландии, и правомочность действий германского правительства. Как раз, когда мы обсуждали этот вопрос, молодой временный поверенный в делах одной из южноамериканских стран ошарашил нас, предложив направить гауляйтеру «коллективный меморандум». Наше собрание вдруг наэлектризовалось. Мой товарищ по несчастью, посол Аргентины, закричал:
– Я категорически отвергаю это предложение!..
Через два дня мы снова собрались в другом посольстве. Наконец, после третьего совещания мы пришли к единому мнению. Каждый из нас в отдельности напишет послу своей страны в Берлин письмо, в котором в доступной форме изложит свое положение и попросит предпринять необходимые шаги через свое министерство иностранных дел. Эти письма предполагалось отправить через немецких курьеров, но зато мы исключали необходимость обращаться с просьбой к немцам. Но доставит ли немецкий курьер наши письма адресатам? Это известно одному аллаху! Я как раз не получил никакого ответа на свое письмо нашему послу в Берлине.
Как-то в один из этих дней в мою дверь постучали и говорят: «Пришел господин Ашманн, хотел бы вас видеть». Я подумал, что он мне привез ответ из Берлина или же пришел сообщить приятную весть об освобождении из этого «позолоченного концентрационного лагеря», в котором мы томились. Нет, ни то, ни другое. Ашманн пришел нанести мне прощальный визит.
– Я возвращаюсь в Берлин, – сказал он. – Зашел с вами проститься. Как поживаете? Хорошо ли вы себя чувствуете?
Если бы я мог перевести свой ответ на французский или на немецкий язык, я бы сказал ему: «Как зять, живущий в доме тещи».