– Сами видите, – пробормотал я, – чем мы отличаемся от пленных?
– Что вы, друг мой, нет. Не будьте таким пессимистом! Как только закончатся военные перевозки, вы сможете отправиться, куда хотите. Все дороги будут открыты.
Заметив, что я еще дуюсь, он спросил:
– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен, будучи в Берлине?
За эти дружеские слова следовало хотя бы поблагодарить Ашманна. Возможно, я попросил бы его позвонить нашему послу и рассказать о моем положении. Однако, не знаю почему, я вдруг ответил:
– У меня к вам только одна просьба. Но не знаю, сможете ли вы ее исполнить? Ваш фюрер вот уже второй раз нарушает мой покой. Он причинил мне беспокойство сначала в Праге, а сейчас в Гааге. Если теперь мое правительство назначит меня в другую страну, я бы хотел знать, думает ли он прийти и туда или нет? Будет ли он любезен ответить мне на этот вопрос? Вот что я просил бы вас узнать и сообщить мне. Если вы непосредственно сами или через кого-либо сумеете выяснить это у его превосходительства рейхсканцлера Гитлера и сообщить мне, я буду вам признателен до конца жизни.
Ашманн беззвучно засмеялся:
– Но вы уже привыкли к этим лишениям!
Действительно, я к ним привык, даже пресытился ими. Как только прекратились воздушные налеты (ибо трагедию, обрушившуюся на Голландию, я не могу назвать войной), не только я, мы все сразу же всё позабыли и снова начали прогуливаться по полям тюльпанов…
На следующий день после приказа о прекращении огня мы вместе с Полихрониадисами отправились к дымящемуся пепелищу Роттердама. Мы обошли развалины этого большого портового города, представлявшего собой кучи пепла, тлеющего угля и щебня.
Как только мы выехали из Гааги, мы увидели по обе стороны дороги взрыхленные от бомб и снарядов луга и поля тюльпанов. Было похоже, что над ними разыгралась буря или их залило наводнение. То там, то здесь лежали трупы моих любимых красавиц-коров.
Как огромные стервятники, торчали остатки сбитых немецких самолетов. Некоторые из них вонзились носами в ручьи, а хвосты их застыли в воздухе, словно раненые хищники утоляли непреодолимую жажду. Другие превратились в бесформенные груды металла.
Когда мы подъехали к Роттердаму, Полихрониадис заметил, что он насчитал сто пятьдесят сбитых самолетов. Жена моя возразила: «Нет, двести…» По моим же подсчетам, их было не больше семидесяти. А мадам Полихрониадис, только что избавившаяся от нервного потрясения после страшной шестидневной бомбардировки, я полагаю, в приятном спокойствии смотрела в беззвучную голубизну неба. Когда муж ее повернулся ко мне и сказал: «Вам известно, сколько парашютистов убито за шесть дней? Ровно пятнадцать тысяч…», она как будто очнулась от сна и вскрикнула: «Ах, бедняжки!..»
Но когда мы въезжали в Роттердам, это чувство сострадания у нас переросло в ненависть. В огромном Роттердаме, за исключением отдельных домов на окраинах, не уцелело ни одного здания. Деловой и торговый центры города и порт – если бы не дымившиеся развалины и некоторые предметы и признаки нового века – могли бы произвести на нас впечатление руин разгромленной античной цивилизации. Действительно, можно было сказать, что город сравняли с землей.
В воздухе стальные провода смешались в клубки, железные телеграфные столбы скрючились, циферблаты больших электрических часов на перекрестках улиц свисали на скрученных, согнутых столбах в сторону, вперед, назад, как головы повешенных. У всех часов минутные и часовые стрелки стояли на цифре «IV». Значит, существование Роттердама закончилось двое суток назад ровно двадцать минут пятого. В порту все еще пылал большой трансатлантический пароход, и тысячи людей, лишенные крова, толпами бродили по улицам. Жители самого современного, самого богатого портового города Европы вдруг были отброшены к пещерному веку: небритые мужчины с диким взглядом, женщины с нечесаными волосами, детишки, грязные до неузнаваемости. Казалось, ни у кого не осталось и следа от человеческих чувств. Они были ни печальны, ни озабочены, ни испуганы. Были ли они голодны? Были ли они сыты? По лицам их даже этого нельзя было понять. Никто даже не смотрел на наш автомобиль, с трудом рассекавший толпу этих несчастных.
Однако что за странное дело? Подъезжая к пригородам Роттердама, мы встретились с совершенно другой картиной. Из ворот фабрик выходили после вечерней смены группы мужчин и женщин, садились на велосипеды, как они это делали до войны, и возвращались в свои кварталы, избежавшие бомбардировок. В Роттердаме остановились все часы, но педали все еще работали.
Капитуляция Голландии не могла привести нас к состоянию мира и спокойствия в полном смысле этих слов. Не прошло и двадцати четырех часов, как тишину неба снова нарушил рев моторов и грохот воздушных боев. Впервые мы этот шум и рев услышали в полночь, как раз когда собирались ложиться спать. Он развеял наш сон и исчез. В последующие ночи в тот же час тот же шум, тот же рев… Но когда мы во вторую ночь узнали, что это летят английские бомбардировщики, мы перестали беспокоиться и даже перестали думать о сне. Можно сказать, мы ждали, когда они снова прилетят, потому что считали, что настойчивые визиты дружественных воздушных сил являются началом операций против оккупантов. Нам не приходило в голову, что летящие над нашими головами эскадрильи состоят не только из самолетов королевских военно-воздушных сил. Там были и истребители люфтваффе, державшие под непрерывным огнем английские самолеты. В связи с этим опасность для нас возрастала вдвое! Английские самолеты могли сбиться с цели и бомбить город, а могли и, подбитые, с грузом бомб, упасть на наши улицы.
Но, слава богу, ни наши друзья, ни мы не подверглись такому несчастью. Мы даже видели, что самолеты королевских военно-воздушных сил со все возрастающей смелостью стали летать и днем.
Они нападали не на мелкие объекты, а сбрасывали бомбы на стратегические дели и достигали восьми – десяти процентов прямых попаданий. В течение десяти дней они, таким образом, уничтожили много военных позиций и сооружений вдоль побережья. Они уничтожили морскую школу в Шевенинге, вывели из строя большой аэродром и днем рассекли посредине железобетонный мост в Амстердаме, который служил важнейшей коммуникацией германской армии. Голландцы, собравшиеся как раз в это время недалеко от моста, приветствовали этот успех королевских военно-воздушных сил криками «ура». Мы тоже в душе присоединились к этим приветствиям. Но что толку? Положение постепенно ухудшалось. Немцы одним ударом захватили Седан. Крепости Льеж и Намюр были накануне падения. Радиостанции Парижа и Брюсселя официально этого не передавали, но по голосам дикторов можно было понять все… Они сообщали:
– Под Седаном идут сильные бои… Под Седаном, за Седаном…
– Намюр еще держится… Льеж сопротивляется…
Французские и бельгийские дикторы по нескольку раз повторяли эти фразы перед каждым информационным сообщением. Вдруг они перестали говорить и о Седане, и о Льеже, и о Намюре. Вместо них стали упоминаться Арденны, и Энн, Верден и Марна. Затем диктор совсем охрип и начал шепотом говорить о Дюнкерке, пролепетал о смещении генерала Гамелена. Эти радиопередачи, напоминавшие бред больного с сорокаградусной температурой, заканчивались каждый раз исполнением «Марсельезы». Величественная мелодия, раньше вселявшая бодрость, звучала теперь безнадежно, как траурный марш. Слова «Вперед, сыны отчизны!» приобретали новый смысл: «Я погибаю. Спешите на помощь!»
Однажды мы услышали, как премьер-министр Франции Рейно во весь голос просил Америку оказать помощь. Но голос этого маленького старичка совсем не дрожал. В нем не было и оттенка мольбы. Наоборот, казалось, что он стоит в центре опустевшего Парижа, почти лицом к лицу с врагом и говорит спокойно. Рейно заявлял: «Мы будем драться и на подступах к Парижу, и в городе, и за Парижем. Помощь, которую мы ждем от Америки, – это оружие, в котором мы нуждаемся, оно должно прибыть как можно быстрее. В противном случае Франция станет могилой западной цивилизации».
Да, премьер-министр Франции остался в одиночестве. Я полагаю, что, кроме нас, его внимательно никто и не слушал. А затем голос Франции умолк. Нам оставалось слушать лишь лондонское радио. Оно в то время только и говорило о трагедии Дюнкерка. Но преподносилась она в таких выражениях, что мы в этой трагедии видели только героизм. Своим невообразимым самопожертвованием англичане спасли из немецкого огневого кольца больше половины кораблей, находившихся в этом порту.