По правде говоря, мы в первые дни не могли вкусить удовольствия от всего этого, никак не могли поверить, что все это наяву. Нам казалось, что мы видим сладкий сон, сейчас проснемся и снова очутимся в мире реальных ужасов. Да, жизнь Будапешта казалась нам очень обманчивой, искусственной, такой же, как и драгоценности на витринах магазинов «Жоли», как улыбки и кокетство будапештских девиц… Разве жизнь – сцена из оперетты? Разве вся она состоит из лжи, обмана, разве вся она – игра в «любовь и счастье»? Нет, дорогой, этого не может быть. Все пережитое подсказывало, что на жизнь так смотреть нельзя, тем более что мы привыкли воспринимать только ее трагическую сторону.
Но что за странное дело? Когда мы прибыли в Стамбул, друзья и знакомые нашли нас даже более оптимистичными, чем следует. На родине почти каждый считал, что настал день светопреставления, и потерял надежду на спасение. «Что мы наделали, связав свою судьбу с судьбой англичан и французов», – говорили некоторые штатские чиновники генерального штаба и дипломаты-дилетанты. Собираясь группами на перекрестках, они пропагандировали пораженчество…
В этой обстановке повторять традиционную формулу: «Англия, потерпев ряд поражений, выиграет войну», – или же рассуждать о том, что, возможно, Америка рано или поздно в эту войну вступит, было довольно трудно. Но я не мог сдержаться и, с кем бы из друзей и знакомых ни говорил, высказывал свои суждения. Многие смотрели на меня косо, считая, вероятно, что во время катастрофы Голландии я просто рехнулся и болтаю чепуху. Только два государственных деятеля принимали меня всерьез – Исмет Иненю и тогдашний премьер-министр доктор Рефик Сайдам. На второй день после приезда в Стамбул я встретил последнего в «Парк отеле» и подробно рассказал ему обо всем пережитом. Рефик Сайдам, выслушав мои слова с глубоким вниманием, воскликнул: «Ради бога! Не позднее чем сегодня вечером немедленно ступайте к президенту республики и доложите ему то, о чем вы мне рассказали».
Президент находился во Флории[76] на своей чудесной вилле, щедро залитой днем солнечным, а по ночам электрическим светом. Рядом с ним был председатель стамбульской организации народно-республиканской партии, депутат от Конии Тевфик Фикрет Сылай.
– Ты рассказал премьер-министру очень интересные вещи. Расскажи-ка и нам, – попросил Иненю.
Весь вечер я рассказывал, а он слушал. Больше всего интересовала его наша беседа в Берлине с бывшим послом Германии в Турции Эйзенлором. Несколько раз он заставлял меня повторять ответы германского дипломата, и особенно его слова: «У нас к Англии нет никаких претензий. Если даже Британская империя развалится, то для порядка в мире ее следует вновь создать». Он глубоко задумывался над этими фразами: «Значит, последнее слово опять будет за Англией! Значит…» И ждал, чтобы я ответил на это: «Да».
Исмет Иненю иногда не сдерживался и задавал вопросы, которые его глубоко волновали. Например, он говорил: «Ты думаешь, что договор между Германией и Россией будет соблюдаться?» Когда я был в Берлине, я встречал некоторых моих немецких знакомых, которые подтрунивали над этим договором. «Наш белый хлеб присылают нам наши дорогие русские друзья», – посмеивались они втихомолку.
Один мой приятель, германский офицер запаса, заявлял: «Финская война показала, что представляют собой русские. Оказывается, Красная Армия – это блеф. Мы зря на себя взяли такую обузу! А эти чудаки никак не могут насытиться! Мы поставили на карту все, и они пожинают плоды».
Когда я рассказал об этом, глаза Иненю засияли. Однако в официальных и политических кругах Анкары никто не радовался, никто в это не верил и не обращал внимания. Может быть, лишь несколько депутатов в Великом национальном собрании и несколько журналистов видели признаки ослабления германской мощи и надеялись, что наш союзник Англия выстоит. Я имею в виду статьи Хусейна Джахида в газете «Танин» и еженедельные выступления по анкарскому радио Бурхана Бельге. Эти статьи и выступления совсем не одобрялись нашим министерством иностранных дел, иногда даже вызывали его критику и возражения. В те времена наша внешняя политика несколько склонялась к нейтралитету.
Для этого были известные причины. Один из наших союзников отпал и начал проводить политику сотрудничества с Германией. Другой так погряз в своих заботах, что был не в состоянии оказать нам ни малейшей помощи. Кроме того, наш сосед и прежний друг Россия все еще находилась в противоположном лагере. Что касается нас, то мы в начале войны выполнили все свои обязательства как перед Югославией, так и перед Грецией, чтобы превратить Балканскую антанту в оборонительную систему, но не сумели разъяснить наши цели этим дружественным государствам. И мы остались совершенно одинокими, окруженными огненным кольцом со всех сторон. При такой ситуации, пока мы сами не подверглись нападению, нам нужно было со всеми поддерживать хорошие отношения.
Однако это уже другой вопрос. Некоторые рассматривали развитие мировых событий под углом зрения германской победы, а иные считали, что она уже одержана. По-моему, этот взгляд был неправильным и мог толкнуть нас на очень опасный путь. Например, «политика невмешательства» могла постепенно привести нас к содружеству со странами «оси». Фон Папен прибегал ко всякого рода лести и изо всех сил стремился толкнуть Турцию в эту пропасть – давал гарантию за гарантией, вручал дружественные послания Гитлера президенту республики, передавал его высказывания, будто он восхищается Ататюрком. Можно сказать, что он даже сотрудничал с нашим правительством, стараясь пресечь деятельность немецкой пятой колонны. Он удалил советника германского посольства, которого мы считали руководителем пятой колонны, и вызвал на его место доктора Янке, долгие годы прожившего в Турции и известного своим дружеским отношением к нашей стране. Свой образ жизни фон Папен также приспособил к нашим нравам и обычаям. Он казался далеким от снобизма, свойственного иностранным дипломатам, отбрасывал в большинстве случаев правила протокола и умел обращаться с людьми любого ранга как равный. На его приемах царила атмосфера искренности и непринужденной беседы. Таким образом, германское посольство превратилось в место, где анкарские дипломаты с удовольствием проводили время. В одном из залов танцевали, в другом играли в бридж или покер, в третьем пили вино и беседовали. Все это продолжалось до рассвета, и, когда наступал час возвращения домой, никто не хотел расходиться.
Настали времена, когда весь свет в Анкаре заговорил только о приемах фон Папена. На людей, не удостоенных приглашения, смотрели подозрительно. Тех, кто вместо германского посольства ходил в английское, считали достойными сожаления, потому что там все приемы проводились только в строгих рамках протокола, длились несколько часов и каждый, подобно школьнику из интерната, послушно возвращался домой до наступления полуночи.
Фон Папен развлекал своих гостей не только танцами, игрой в карты и спиртными напитками. Иногда, собирая за столом турецких и немецких ветеранов первой мировой войны, он умел создать трогательную атмосферу дружбы со слезами и высокими чувствами. Сам он при каждом удобном случае с умилением рассказывал, что сражался с ними бок о бок, и покорял тем самым их сердца. Я в жизни не видел такого обольстителя. За время пребывания в Анкаре он не только расположил к себе турок, но завоевал симпатии всего дипломатического корпуса, и даже английского посла. Этот посол подчас не скрывал своего расположения к нему и издали приветствовал его улыбкой. Дети же английского посла при случайных встречах с детьми фон Папена задерживались и охотно с ними болтали.
Хотя меня почти не приглашали в германское посольство, я имел несколько случаев близко познакомиться и разговаривать с фон Папеном и особенно с мадам фон Папен на наших приемах. Несмотря на то что посол Германии вел себя со мной несколько сдержанно, супруга его относилась ко мне по-дружески. Я вспоминаю, что как-то раз на вечере, устроенном генеральным секретарем министерства иностранных дел, я с ней откровенно беседовал один на один в течение целого часа. Возможно, причиной задушевности и искренности- мадам фон Папен послужило то, что я справился о здоровье ее сына, раненного после первого боя под Сталинградом, и растрогал ее материнское сердце.