Среди последних были и некоторые граждане Швейцарии. После нападения Германии на Россию коммунисты, действовавшие полулегально как члены партии труда, всю свою деятельность направляли против Германии. Правда, Швейцария всем своим сердцем была на стороне союзников. Однако политика «чистого» нейтралитета, ставшая почти непререкаемым культом, заставляла ее принимать некоторые необходимые меры также и в пользу немцев. Поэтому, как только начались систематические воздушные налеты на Германию, Швейцария вынуждена была на протяжении нескольких лет соблюдать светомаскировку. Причиной, заставившей Совет Швейцарской конфедерации принять такое решение, послужило требование (или просьба) третьего рейха. Освещенная посреди полностью затемненного континента, Швейцария могла указать верный путь на Германию и Италию американским и английским летчикам. Но все-таки, идя навстречу Германии, Швейцария несколько раз пережила опасность подвергнуться германской агрессии. И если этого не произошло, то не потому, что Совет Швейцарской конфедерации неуклонно проводил политику нейтралитета. Иначе не должна была подвергнуться катастрофе и Голландия, проявившая в политике нейтралитета столько же искренности, сколько и Швейцария. Однако именно Голландии пришлось пережить многочисленные бедствия, о которых я рассказал в других главах. По-моему, главной причиной, избавившей Швейцарию от такой же участи, были разногласия в генеральном штабе Германии. Причинами этих разногласий были трудности, возникавшие в связи с ее сложным рельефом, а также военная мощь швейцарской армии и прекрасное инженерное оборудование ее обороны. Благодаря системе, получившей название «Reduit National» – «Национальное убежище», швейцарские солдаты были подготовлены к защите родины не только в горах, но даже и внутри них. Существовала «подземная» Швейцария, напоминавшая термитные гнезда из железобетона, с обширнейшими хранилищами, погребами, складами и коридорами. Она могла заставить призадуматься любого захватчика. Ибо не вызывало никаких сомнений, что эти пещеры, скорее берлоги, битком набитые неисчерпаемыми запасами продовольствия и военного снаряжения, свидетельствовали о решимости народа вести долгую и тяжелую партизанскую войну.
Некоторые, правда, утверждают, что вермахт по другой причине отказался сравнять с землей Швейцарию. По их мнению, большинство заправил третьего рейха во главе с Герингом хранили свое золото, ценные полотна и антикварные вещи в швейцарских банках. Совершенно естественно, что в тотальной войне не было бы возможности отделить их от имущества и денег противника. При первых воздушных налетах вместе с золотом Национального банка Швейцарии сгорели бы и вложения германских промышленных магнатов.
Мы можем объяснить тот факт, что немцы воздержались от нападения на Швейцарию, и некоторыми экономическими причинами. Нужно учесть, что немецкие «люфтваффе» остро нуждались в точных приборах, изготовляемых в Швейцарии, а заводы рейнского бассейна – в бесперебойной подаче им швейцарской электроэнергии. На первом плане были интересы дела, а все остальное только болтовня.
Мне сразу бросилась в глаза разница между Швейцарией времен первой и второй мировых войн. Швейцарцы, говорящие на немецком языке, в полную противоположность прежним временам, все как один стали враждебно относиться к Германии. Швейцарцы, говорящие на французском языке, совсем перестали проявлять свои прежние симпатии к Франции. Между тем в прошлую войну многие представители политических кругов и прессы из немецкой Швейцарии иногда не удерживались и аплодировали армиям Вильгельма II. Политические кризисы (например, дело Гофмана) наглядно показывали, с какой симпатией они относились к Германии…
Как раз в то время из разговора одной француженки – соседки я узнал о важнейшем событии в истории новейшего периода – русской революции. Прошло дня четыре после моего приезда в Лейзин, в санаторий доктора Ролье. Я еще ни с кем не успел познакомиться, время проводил в лечебных процедурах. Снег, солнце, свежий воздух и покой были единственными моими собеседниками. Однажды я услышал на соседнем балконе тревожное перешептывание.
– Что ты скажешь об этом деле? – тихо спрашивала женщина.
– Ей-богу, я еще не знаю, что сказать, – отвечала вторая. – Муж мой говорит, что нужно подождать развития событий, а потом уже выносить суждение…
– Я, по правде говоря, могу видеть только отрицательную сторону всего этого. Огромная русская армия сложила оружие, с фронтов все бегут. Солдаты не слушаются ни царя, ни своих офицеров. С другой стороны, также говорят, что царь вместе со всей своей семьей исчез. А главные военачальники, узнав об этом, скрылись.
– Так, так! Значит, к власти пришли демократы. Какой-то Деренский или Керенский. Он заявил, что останется верным союзническим обязательствам, что во внешней политике никаких изменений не произойдет. Потому-то муж думает, что, по всей вероятности, положение улучшится. Во всяком случае для Франции быть товарищем по оружию с демократическим государством в тысячу раз почетнее, чем быть союзником царской автократии!
– Да, если человек, о котором ты говорила, сдержит свое слово, вернее, если он сам удержится на своем месте… Ведь это революция! К чему она приведет – неизвестно!
Как только до меня донеслись эти слова, я весь превратился в слух. Революция в России? Я взволновался – нет, скорее обрадовался… Это значило потрясение основ западного мира, надменного и себялюбивого. Но – как сказала французская мадам, моя соседка, – трудно сказать, как далеко зайдет эта революция…
Хотя все скверные прогнозы, вызванные страхом перед русской революцией, не подтвердились, я через двадцать лет с глубокой симпатией встретил западный мир и понял, что его гибели я желал по молодости и неопытности. После трагедии Центральной Европы и Голландии и падения Франции этот мир показался мне таким же достойным любви и защиты, как и моя родина. Если этот мир погибнет, то все моральные ценности человечества, собранные по капле за тысячелетия, сразу же рухнут, и на земле не останется тепла и света. Положение Франции казалось мне именно таким – застывшим, омертвевшим. Британская империя, как старое здание, дала трещину и грозила развалиться. Почти все северные государства были уничтожены. А от событий в Центральной и Восточной Европе волосы вставали дыбом. На всем континенте одна только Швейцария осталась последней крепостью цивилизации. Только здесь сохранило свое значение человеческое достоинство, которое мы называем духовным богатством. Только здесь была свобода, только здесь было право. Только здесь нашли гармонию личная и социальная справедливость и, что удивительно, исчезли расовые и культурные барьеры, разделявшие, как это было во время прошлой войны, швейцарцев-немцев и швейцарцев-французов. Они вместе стали думать только о защите своей общей свободы и независимости. Сугубо нейтральная политика, опиравшаяся на небольшую, но сильную армию, не только сплотила их, как в прошлом, в конфедерацию, но как бы второй раз объединила.
Раньше я не видел, чтобы швейцарцы так гордились своей принадлежностью к Швейцарии. Когда в первую мировую войну вы спрашивали жителя Женевы: «Вы – швейцарец?», вам нервно отвечали: «Нет, нет, я – женевец». Причина этого, как я уже говорил, была в том, что швейцарцы немецкой национальности открыто проявляли свои симпатии к Германии. В этот же раз, если вы путали жителей Женевы, Цюриха или Базеля, это нисколько не задевало привязанности каждого к своему кантону. Жители Цюриха, Базеля и других городов уже не чувствовали себя связанными чем-либо с великим германским сообществом. Они даже утверждали, что их диалект не является немецким. По их мнению, Schweizer Deutsch – немецкий язык Швейцарии был их самостоятельным родным языком, с собственным фольклором, без малейшего влияния древних германских сказок. В нем сказывалось мировоззрение, свойственное независимому народу с оригинальной душой, не похожему ни на северных, ни на восточных и западных соседей. Я полагаю, что таким образом швейцарцы немецкой национальности во время второй мировой войны защищали альпийский характер народа от опасных теорий расистов гитлеровского режима. Гитлеровские теоретики, наложившие клеймо германства даже на голландцев, датчан и норвежцев, могли свободно считать народ Швейцарии, говорящий на немецком языке и принявший немецкую культуру, своим. Возможно, они очень легко доказали бы это. Если отложить в сторону различия в государственном устройстве и обычаях, а также особенности диалекта и произношения, то иностранцу необходимы очень долгие исторические исследования, чтобы установить черты, отличающие истинного немца от немца-швейцарца.