Великим. Своими руками он подталкивал отсталый, застывший Иран на порог сегодняшней, хотя бы относительной цивилизации. Люди видели, как этот великан, даже ростом похожий на русского царя, каждый день в шесть часов утра отправлялся с толстой тростью в руках проверять стройки. Рабочие, как только слышали его шаги, воодушевлялись и принимались за дела с лихорадочным усердием. Шах Реза, как строгий надсмотрщик, переходил с одной стройки на другую, наказывал лентяев и награждал прилежных. Он собственным дыханием ускорял движение своего народа по пути прогресса. Он отдал этому делу всю свою энергию и силу своих кулаков.
Реакционные элементы Ирана – а они, как и во всех странах Востока, составляют большинство населения – затаили звериную злобу против великого шаха. Какое он имел право вдруг ни с того ни с сего нарушить застоявшийся покой? Откуда из мягкой, теплой и обволакивающей тишины азиатской ночи вышел этот грохочущий изверг? По воле какого шахиншаха лишил он их сна и встряхнул, спящих вот уже сотни лет! В приятном забвении им чудились гурии из райского сада, гулянья, чудесные фруктовые сады и реки из целительных соков! Во имя какого бога, во имя какой веры он пошел всем наперекор? Вот, по-моему, главная вина Реза Пехлеви, и эту вину никак не мог простить ему народ! Правда, ни сторонники его революционных преобразований из интеллигенции, ни противники их из отсталых слоев не толкали меня на эти соображения. Однако такой психологический вывод очень легко сделать. Реза Пехлеви вспоминает с чувством национальной гордости иранская интеллигенция. По численности она относительно меньше нашей, но по качеству может с ней потягаться. Все же другие вспоминают великого человека как изверга. Чувства, разбуженные им, особенно понятны нам, пережившим такой же психологический кризис и такую же социальную ломку.
Кроме того, по-моему, даже западный наблюдатель, сумевший близко увидеть, как эти подонки извиваются в судорогах, подобно людям, внезапно очнувшимся от наркотического сна и делающим непроизвольные жесты, не сможет поставить иного диагноза этих событий. С другой стороны, исламские патриоты напоминают исступленных дервишей или же залитых кровью бродяг, завывающих на улицах во время религиозных церемоний.
Я уже говорил, что иранская интеллигенция с гордостью вспоминает Реза Пехлеви. Хотел бы подчеркнуть, что именно он научил иранцев понимать, что такое гордость нации. На протяжении всей истории Ирана, до того времени, как он стал его главой, некоторые из них получали образование в России и служили ее целям, некоторые учились в Англии и служили ей, и все они впервые обрели родную землю, когда пошли по его пути. На примерах, преподанных им, они убедились, что на этой земле должна господствовать только своя воля. Реза Пехлеви, как только взял бразды правления в свои руки, сумел противостоять иностранному влиянию. Подлинную независимость Иран обрел лишь в его время.
Когда я уезжал из Ирана, кабинет Саада старался разрешить англо-иранский нефтяной конфликт. Удовлетворив обе стороны. Через некоторое время молодой шахиншах по любезному приглашению Трумэна выехал в Америку и объездил всю эту страну вдоль и поперек, стремясь заинтересовать общественное мнение своей страной.
Население Тегерана все больше и больше выражало недовольство и возмущение правительством.
Я видел уличные демонстрации во время предвыборной борьбы. Тогда я как раз приступил к исполнению своих обязанностей. Вспышки недовольства повторялись несколько раз в месяц, подобно приступам эпилепсии. Демонстранты сначала орали у английского посольства, затем направлялись к меджлису и выкрикивали там: «Не хотим такого-то! Пусть придет такой-то!» После этого толпа расходилась. Одним из нежелательных был и наш друг Саад Хан. Этот вежливый и мягкий человек навлек на себя в стране вражду большинства из-за подготовленного им проекта нового соглашения по нефти с Англией. Оно было известно под названием соглашение Гесса – Гольшаяна. По своему характеру Саад не мог противостоять возмущению толпы. Происходил он из среднего сословия и не сумел завоевать авторитета у иранских руководителей, в основном являвшихся представителями высшей знати. Азербайджанец по национальности, в Тегеране он был чужаком. Груз, взятый им на свои плечи, был подчас непосильным. Саад очень устал, и все ему надоело. При первой возможности он мечтал уехать послом за границу. В то время как раз освободился пост иранского посла в Турции и радость Саада была беспредельной. Этот пост в посольстве, где он в молодости был временным поверенным в делах, его привлекал больше всего.
Я полагаю, что настает день, когда в сердце каждого государственного деятеля в Иране назревает потребность уехать подальше.
Замешательство, начавшееся предвыборной грызней 1949 года, постепенно перерастало в мятеж. Атмосфера была наполнена зловонием реакции и пороховым запахом коммунизма. Ощущался лихорадочный озноб. Если раньше шум на улицах возникал несколько раз в месяц, то теперь уличный гул доносился до наших ушей два-три раза в неделю. Вот в таких условиях доктор Мосаддык шел по пути к завоеванию власти!
Доктор Мосаддык вышел на политическую арену как герой и защитник свободы и конституции. Использовав в качестве предлога некоторые злоупотребления во время выборов 1949 года, он заявил, что вместе со своей группой депутатов оппозиции подвергся возмутительному беззаконию. На этом основании он потребовал арбитража под председательством шаха, заявив, что он и его сторонники находятся в опасности, и попытался вместе с тысячной толпой укрыться во дворце. Это движение напоминало поход парижского простонародья на Версаль в начале великой французской революции. Вожак этого движения Мосаддык был на некоторое время удален из Тегерана, и, хотя страсти постепенно улеглись, старый демагог заслужил ореол «мученика» и приобрел еще больший авторитет среди народа. В Иране почетней всего мученический ореол. Каждый узник или ссыльный, каждый казненный – виновен он или нет – считается почти таким же благословенным, как и внук Мохаммеда Хусейн.
Правда, «мученичество» Мосаддыка заключалось в том, что его обязали жить в собственном поместье, в ста километрах от Тегерана. Однако, когда он, после окончания предвыборной трескотни, появился во главе своей оппозиционной группы из десяти человек, народ встретил его как святого из города Кербела[94]. Доктор Мосаддык, кроме того, сумел это народное преклонение, доставшееся ему очень легкой ценой, раздуть еще больше. Свои вопли несчастный мученик перемежал потоками слез.
Я не знаю, насколько доктор Мосаддык был искренен в своих знаменитых рыданиях и обмороках. Единственно, в чем я уверен, это в том, что такие яростные демонстрации своего горя и страданий, как самоистязания во время богослужений, сильно действовали на народ. В связи с этим мы можем считать доктора Мосаддыка если не великим националистом, то персом с наиболее ярким национальным характером. Персов, как я рассказывал выше, приводит в экстаз не подлинный героизм, а только страдания и мучения. Самую высшую радость они находят в драматических сценах. Доктор Мосаддык на уличных собраниях и на заседаниях меджлиса, при помощи возбуждающих жестов и восклицаний, сумел стать героем подобных сцен. Он пробыл два года главой правительства и имел возможность осуществить все свои фантазии. Если бы он, в конце концов, не попался в лапы дракона, именуемого уличной толпой, как это случается с большинством демагогов, он бы оставался у власти до самой смерти. Но его политическая страсть привела иранскую корону к полному краху и послужила причиной его гибели. Все-таки, несмотря на то что все действия этого человека в наших глазах выглядели безумными, он благодаря своей настойчивости и энергии в борьбе за нефть избавил свою страну от участи полуколонии. То есть именно он сделал большой шаг вперед к национальной независимости, продолжив начинания великого Реза Пехлеви.