Бедняга Размара пал жертвой ненависти анархистов, потому что желал построить всю свою политическую систему на основе спокойствия и порядка. Я вспоминаю, словно это произошло сегодня: без четверти десять заведующий протоколом позвонил мне по телефону и сообщил, что Размара убит при выходе из мечети. Во время точно такой же церемонии отдал богу свою душу министр двора Хажир. На торжественную службу, как и тогда, были приглашены представители всех мусульманских стран в Тегеране. Разумеется, я на это торжество не пошел. На этот раз если бы я и захотел пойти, то не смог бы – в нашем посольстве должен был состояться обед в честь министра иностранных дел. Заведующий протоколом, сообщив мне об убийстве Размары, кстати, передал мне, что этот обед откладывается.
Другой государственный деятель, вызвавший во мне чувство глубокого уважения и даже дружбы, был Хосейн Ала. По темпераменту, культуре и образованию между ним и Размарой не было никакого сходства. Но и тот и другой почти в равной мере проявляли симпатию к нашей стране. Если бы я исследовал историю рода Хосейна Алы, может быть, я сумел бы установить его кровное родство с нами. С одной стороны, он был зятем аристократа из так называемых «черноглазых», и его теща говорила на азербайджанском языке. Я полагаю, что и Хосейн Ала знал этот язык. Помнится мне, как во время наших интимных и искренних бесед он часто шутил со мной: «Мне от души хочется все время называть вас вместо Караосманоглу Акираноглу [102]. Вы кажетесь мне таким близким». Сказал он эту фразу по-французски, а слова «Караосманоглу» и «Акираноглу» произнес с чисто тюркским акцентом. Я даже с трудом удержался, чтобы не ответить ему по-турецки.
Однако, как и многие иранцы, знавшие тюркские языки, Хосейн Ала находил азербайджанское произношение по сравнению со стамбульским очень грубым. Вероятно, поэтому он избегал говорить с нами на тюркском языке и всегда предпочитал французский или английский. Несмотря на это, я никогда не чувствовал к нему отчужденности. Своей манерой одеваться, обхождением и воспитанием Хосейн Ала напоминал мне сановников Османской империи периода танзимата [103]. В нем воедино слились лучшие качества представителей Востока и Запада, и он представлял собой образец цивилизованного человека. Правда, как я говорил в начале этой главы, все иранские интеллигенты, усвоившие европейскую культуру, обладали теми же качествами. У Хосейна Алы они проявились особенно ярко.
В детском возрасте он уехал в Европу, среднее и лицейское образование получил в одном из самых аристократических колледжей Англии – Итоне. Высшее образование завершил в Сорбонне. А затем большую часть своей жизни Хосейн Ала провел на европейском континенте – то советником посольства, то послом в таких крупных центрах, как Рим и Париж. Хотя он много раз был министром и даже премьер-министром в своей стране, его имя я впервые услышал из Нью-Йорка вместе с именами первоклассных западных дипломатов. В Совете Безопасности Организации Объединенных Наций обсуждался один из самых значительных вопросов, вставших в конце войны, – вопрос об Иранском Азербайджане. В этой горячей дискуссии голос Хосейна Алы громко раздавался в печати и радиопередачах. С тех пор я не слышал, чтобы кто-нибудь из западных или восточных дипломатов так горячо и благородно отстаивал честь своей нации, кто бы обладал таким тактом, как Хосейн Ала. Он говорил на блестящем английском языке, как настоящий европейский государственный деятель, и умел заставить замолчать своих оппонентов, используя искусную логическую аргументацию.
Через несколько лет я увидел перед собой этого посла Ирана, о котором я узнал из передач английских, американских и французских радиостанций. Он был назначен министром иностранных дел тегеранского правительства, а вскоре и премьер-министром. Восхищение мое возрастало с каждым днем. Облик его совпал с тем, что рисовало мое воображение. Я увидел молодого, стремительного и динамичного человека европейского типа, скромного, вежливого и при всем том стремящегося остаться неприметным. Это качество свойственно, кстати, всем восточным людям. Я сразу заметил, что своим небольшим ростом и худощавой фигурой он напоминал визиря Османской империи Али-пашу.
Интересно, что после этого каждый выдающийся государственный деятель сегодняшнего Ирана начал мне напоминать предшественников танзиматского периода. Думаю, что я не ошибался. И у тех, и у других по пути к западной цивилизации выработалась та же медлительность, та же солидность, та же приверженность своим национальным традициям. Я наблюдал в этих деятелях ту же неприязнь к бессознательному и внешнему преклонению перед Западом. Так же как в Турции времен Решит-паши и Али-паши, в Иране наших дней почти совсем не встретишь щеголей-европейцев. У нас такого рода люди порождались моральными кризисами эпохи Абдул Гамида II. Их порочное влияние распространялось и на нашу литературу.
В современном иранском обществе пока еще не встречаются такие типы, и литература Ирана весьма далека от модернизации. Молодые поэты все еще раскачиваются, подражая Саади и Хафизу. Правда, на сегодняшний день из их среды еще не вырос ни один Намык Кемаль или Хамид. На самого модного из них можно смотреть, как на неоклассика типа шейха Талиба. Поэт Суратгяр, некогда преподававший персидскую литературу англичанам в Лондоне, а ныне профессор английской литературы в Тегеране, находится в их числе. Этот человек с незапамятных времен толкует персидским студентам о Шекспире, но сам не увлекся драматической поэзией. Он не пошел дальше эпических сказаний своей страны и рубайи.
Я задумался, почему это происходит? Из объяснений мне стало понятно, что персидский язык такого поэта, как Суратгяр, – язык церковный и дворцовый. Он достиг высшей зрелости и выразительности, с одной стороны, только в поэмах, рифмующихся по полустишиям, а с другой – в «Шах Намэ». Всякая попытка обновления приведет только к упадку мастерства. Кто возьмет на себя смелость тронуть хотя бы одно его слово, форму, выражение?
Как пользовались словами маститые маэстро и куда они их поставили, там и застыли они, подобно стоячей рутине; там они и останутся. Я выразился «маститые маэстро». Боже упаси! Для иранца древний поэт не отличается от святого. Он для него бог слова.
Именно поэтому даже вся невежественная масса народа, от пастуха до крестьянина, от крестьянина до рабочего, находила возможность учить наизусть и сохранять в памяти стихи многовековой давности. Этих поэтов простонародье декламирует, подобно тому как хафизы [104] читают Коран. Поэтические произведения высокого и глубокого смысла, которые не могли истолковать нам наши учителя персидского языка в средней школе, до сих пор ставят в тупик ученых. Поныне ученые-переводчики, работая над ними, буквально протирают штаны, не добиваясь успеха. Как слепо поддался влиянию этой литературы великий немецкий поэт Гёте! Когда гений его достиг апогея, разве раскрылся он в достаточной степени в его произведении «Восточно-западный диван»? Но мог ли Гёте воспринять дух персидских диванов [105] так же, как какой-нибудь грамотный иранец того времени? Я не думаю! Гёте, гуманист, черпавший вдохновение из глубины человеческой сущности и природы, как и все поэты и мыслители Запада, построил свое мировоззрение именно на этом. У персидской же литературы, так же как у дерева тубы, корни находятся в небесах, а плоды свисают с ветвей не для еды, а для любви. У каждого из этих плодов свой вкус, свое название и опьяняют они, как вино. Когда поэт говорит «любовь», то это не обыкновенная любовь, какую мы знаем. Когда он взывает «возлюбленная» – не надо принимать ее за любимые нами создания из плоти и крови… В его устах слова «встреча с возлюбленным» могут звучать, как встреча со смертью. А в его понятии «тоска» может быть заложен смысл «сближения с любимым». Наконец, на языке древних персидских поэтов «нарцисс» и «гиацинт» не названия цветов, а глаза и волосы. Когда, кстати, персидский поэт видел настоящие цветы? Его обращенный внутрь себя взгляд не останавливается ни на чем реальном. Он видит только изящные создания из призрачного сада.