Попробуйте дождаться от современных иранских литераторов новаторства или подражания Западу. Пожалуй, легче перевернуть дерево тубу! Персидская литература, как и всякая классическая, застыла на том месте, где она расцвела. На этом уровне она осталась неповторимой, но не стала достоянием прошлого, как другие литературы. Она сохраняет свою живость и актуальность не только в масштабе Ирана, но и в мировом масштабе. Я лично по своему вкусу и культуре лучше чувствую Гомера, чем Фирдоуси. Но однажды в Тегеране, когда я присутствовал на национальном торжестве, где показывали танцы стрелков из лука, я услышал величественные строфы «Шах Намэ» под барабанный бой. Это доставило мне огромное поэтическое наслаждение. Тогда я понял, почему наши поэты – творцы диванов – на протяжении веков оставались под влиянием персидской литературы. (Правда, мы их очистили от этого влияния в несколько приемов.) Потому что диванная литература была у нас, скорее, дворцовой литературой. Ни в один из периодов она не могла оказать влияние на сознание турецкого народа. С этой точки зрения движение за чистоту и историческое обновление нашей культуры и литературы выражает наше душевное и разумное стремление к подлинно народному творчеству, так же как то, что современные персы погрязли в своей древней литературе, аргументируется тем, что они не хотят расстаться со своей сущностью. Подобно тому как нет разницы между языком древней иранской литературы и современным разговорным языком, чувства и мысли, выраженные этой литературой, не отличаются от манеры современного мышления и мировоззрения иранца. Он и сегодня видит мир абстрактным и изолированным, как в миниатюрах на пластинках из слоновой кости, в отблесках, красках и линиях диванной поэзии.
Эпилог
Если бы этой последней главе я предпослал заголовок «Добавление» или «Снова Берн», то хронологически это было бы более правильно.
Моя дипломатическая карьера не закончилась после отъезда из Тегерана. Вслед за этим еще три года я пробыл посланником в Берне. На эту новую, вернее старую, свою должность я отправился и как свой предшественник и как преемник. Такое «перемещение», которое можно было рассматривать как понижение в должности – от посла до посланника, – произошло в очень запутанных и непонятных обстоятельствах и явилось невиданным в дипломатической практике случаем. Естественно, мое новое назначение вызвало в Берне у иностранных дипломатов, еще прежних моих знакомых, и у членов швейцарского правительства и журналистов глубокое удивление. Эти люди проявляли ко мне столько дружеских чувств, когда я два года назад их покидал, что их волнение было совершенно естественным. Никто не мог понять, следует ли радоваться или выражать мне сожаление в связи с моим возвращением. У нас же этому событию удивились все, и оно даже нашло отражение в прессе. Мало того, оно попало на перо некоторых фельетонистов-шутников в Стамбуле и Анкаре. Они делали ряд намеков, явно направленных против меня, и стремились меня уколоть и задеть. Так что в конце концов министерство иностранных дел, чтобы пресечь эти сплетни, сочло необходимым объявить в хронике, что мое повторное назначение в Берн произошло по «собственному желанию». В действительности суть дела крылась в следующем: я, правда, сам попросил перевести меня из Тегерана в другое место в связи с ухудшением здоровья. Однако я не высказывал никаких пожеланий, чтобы это новое место было обязательно Берном. Я знал, что по обычаям Швейцарии ни одна страна, кроме Франции, не направляет в Берн своих представителей в ранге посла. Кроме того, мне было известно, что просить агреман второй раз тому же главе дипломатической миссии и на то же место противоречит всем общепринятым нормам. Пусть это не будет самовосхвалением, если я скажу, что для меня было сделано исключение. Если бы речь шла о другом лице, правительство Швейцарии весьма бы заколебалось, выдавая вторичный агреман. Вместе с тем, хотя правительство Швейцарии оказало такую любезность моей особе, оно отказало нашему министерству иностранных дел в просьбе принять меня в ранге посла. В сообщении министерства, полученном мной, говорилось только о том, что «решен мой перевод в Берн с сохранением уровня и ранга». Разве не уместно было бы отменить это решение, после того как аккредитовавшее меня правительство не дало своего согласия на запрос нашего МИД. Даже во времена так называемых тоталитарных режимов я привык всегда получать подобные решения о назначении и перемещении только в форме запроса. И тогда я отверг несколько из них, а в этот раз должен был принять повеление высокой инстанции. Вместе с тем по старой привычке я сообщил, что не могу согласиться с принятым решением. Однако мне ответили, что «вопрос не подлежит обсуждению». Я не знаю, каким образом министерство за время этой трехдневной переписки сумело запросить и получить у швейцарского правительства агреман и аннулировать условия моего назначения в ранге посла. Правда, этот факт не мог оказать никакого влияния на мое решение: в любой момент я мог бы подать в отставку и выйти из этого запутанного положения. Но, оказывается, и это было не в моих силах. Приехав из Тегерана в Анкару, я прочитал донесение нашего временного поверенного в делах в Берне. Дружеские слова министра иностранных дел Швейцарии при выдаче мне агремана, удовлетворение, выраженное им в связи с моим повторным приездом в Берн, меня обезоружили. Приехать в Швейцарию стало для меня долгом вежливости и делом чести, несмотря ни на что. Правда, в то время были три вакантные должности послов, но каждая из них была уже обещана кому-то. Не беда! Сколько времени осталось мне пробыть здесь до выхода в отставку? Не будем под конец жизни вступать в драку за посты и оставим это дипломатам карьеры!
Так я успокаивал сам себя, но, по правде говоря, когда я прибыл в Берн, то не смог отделаться от целого ряда вопросов, связанных с табелем о рангах. Возможно, причина этого крылась в затруднениях дипломатического корпуса, возникавших во время общения со мной…
Большинство моих старых и новых коллег не знали, с каким титулом ко мне обращаться, на какое место за банкетным столом меня сажать. Девятнадцать месяцев назад я был здесь самым первым по старшинству посланником, а сейчас приехал после того, как занимал пост посла. Как же в таком случае следовало меня называть: «господин посланник» или же «господин посол»? Никто не мог разобраться в этом! Можно сказать, что я сам превратился в протокольный вопрос, и, ввиду того что в истории дипломатии не встречалось ни одного подобного прецедента, выйти из такого положения было так же трудно, как разгадать запутанную шараду.
В один прекрасный день эта проблема, выйдя за пределы дипломатических рамок, начала занимать всю печать Швейцарии, все общественное мнение этой страны. Может ли Совет Швейцарской конфедерации согласиться принять в Берне, нарушив вековые обычаи, послов других стран, кроме Франции? В какой бы форме ни задавались эти вопросы, первая реакция на них, как правило, была отрицательной. Скромная душа швейцарца, как я уже говорил в главе о Берне, боится всяких нововведений, с беспокойством встречая даже слухи о каких-либо изменениях в законодательстве, будь это цены на молоко или принципы конституции.
Таким образом, Совет Швейцарской конфедерации, несмотря на затраченные усилия, не смог объяснить ни народу, ни прессе принципы назначения послов. Сразу же зашептались, зачем такому маленькому народу, как турецкий, посол. Когда упоминался посол Франции, швейцарцев это не волновало, так как не нарушались старый обычай и историческая традиция.
Наконец, я не знаю, как получилось, но в один прекрасный день министерство иностранных дел Швейцарии изъявило готовность благожелательно изучить просьбы государств, желающих послать в Берн послов или же преобразовать свои миссии в посольства. Однако после этого мое положение стало еще более странным, чем прежде. Италия, Америка, Англия, Бельгия, Индия и Канада сразу же воспользовались этим решением швейцарского правительства, а наше министерство иностранных дел почему-то месяцами оставляло мои запросы без ответа. Мои друзья, знавшие, что вопрос о преобразовании нашей миссии в Швейцарии в посольство возник из-за меня, продолжали удивляться моему положению. Мне казалось, что в глазах всех встречных выражалось сомнение, у всех на кончике языка вертелся вопрос: «Если ваше положение все еще неопределенно, не является ли это признаком скрытого недоверия правительства к вашей особе? Интересно, если вас сместили с должности посла в Тегеране и назначили посланником, не есть ли это наказание?» Многие так и предполагали.