В недели и месяцы, предшествующие выборам, наиболее острой проблемой союзной дипломатии Рузвельта становится "польский вопрос". В США американцы польского происхождения требовали того же, чего требовал Черчилль поддержать польское лондонское правительство, заставить советское руководство не признавать Люблинский комитет, уже утвердившийся в Польше, и гарантировать ей границы 1939 года. Рузвельт, как это видно сейчас, отчетливо понимал, что польская проблема реально может разрушить само основание послевоенного мира - союзные отношения с СССР. Несомненно, что Рузвельт в это время также высоко ценил обещание Москвы выступить на Дальнем Востоке против Японии. Именно поэтому он не поддержал отчаянных призывов главы лондонского правительства Миколайчика оказать энергичное давление на Сталина. Для Миколайчика согласиться с границей между Польшей и СССР, определенной еще в 1920 году лордом Керзоном, было равносильно политической смерти. И он, не получив помощи Рузвельта, в конце 1944 года ушел в отставку. Рузвельт попросил отложить вопрос о признании Люблинского комитета до встречи "большой тройки". Но даже понимая опасность разобщения с США, советское правительство признало Люблинский комитет полноправным правительством Польши.
Это объяснялось военной обстановкой, необходимостью обеспечения безопасности военных коммуникаций. "Польский вопрос" был одной из основных трагедий второй мировой войны. Растущая заинтересованность американцев придавала ему исключительное значение для будущего общей послевоенной системы.
Нужно все же отметить, что Рузвельт не следовал крайностям, которых придерживался в "польском вопросе" Черчилль, иначе раскол антигитлеровской коалиции произошел бы значительно раньше. Рузвельту пришлось бы радикально пересматривать схемы послевоенного мироустройства. Но и помимо "польского вопроса" стали возникать проблемы, потенциально взрывоопасные для советско-американских отношений. Все больше в практическую плоскость переходил вопрос о будущем Германии, о характере создаваемой мировой организации, месте и функциях в ней великих держав.
Рузвельт в последние месяцы 1944 года видел опасность открытого блокирования с дискредитировавшими себя в Европе откровенно правыми силами. Когда Черчилль проинформировал итальянского премьера Бономи о неприемлемости введения в кабинет графа Сфорцы, ставшего одним из символов антифашистской борьбы для буржуазных либералов, президент Рузвельт дал указание своему послу в Италии Вайнанту выразить сожаление по поводу действий англичан. Черчилль возмутился, всеобщность претензий американцев начала его раздражать. Он заявил, что американцы слишком много на себя берут, что именно англичанам "вручено командование в Средиземноморье, подобно тому, как американцы владеют командованием во Франции".
Дипломатическая стратегия президента Рузвельта не предполагала деления мира на зоны ответственности великих держав. Рузвельт хотел держать эти зоны открытыми, он верил, что сработают экономические факторы. Прежний "реальполитик", классическую дипломатию нескольких суверенных центров, окруженных зоной особого влияния, он считал устаревшей системой. Более того, он считал, что попытки восстановления таких зон по существу "загоняют" США в их Западное полушарие, а вот на это Рузвельт не был согласен. И госдепартамент получил распоряжение пойти на резкий антианглийский шаг: опубликовать обзор английской дипломатии в итальянском вопросе. Открылись своекорыстные махинации Лондона. Британский премьер пришел в ярость. Никогда - ни до ни после - переписка двух величайших буржуазных дипломатов своей эпохи не отличалась такой враждебностью. Черчилль со всей силой своего красноречия напомнил Рузвельту о его заигрывании с Дарланом, о всех одиозных случаях беспринципного оппортунизма и "священного эгоизма".
Риторика, однако, уже мало действовала на ветерана американской политической арены. Слова должны были отразить реальное, а не мифическое соотношение сил. Рузвельт, отдыхая в Уорм-Спрингсе, с железной настойчивостью напомнил Черчиллю, что он никогда не соглашался на предоставление целых регионов под исключительную опеку Лондона. В данном конкретном случае особенно. Итальянский премьер-министр получил письмо Рузвельта, в котором говорилось о том, что Италия является "зоной совместной англо-американской ответственности" и что американская сторона не допустит односторонних действий своего партнера. В сходной же манере Рузвельт не поддержал на этом этапе односторонних действий англичан в Греции.
Черчилль был готов удовлетвориться положением меньшего партнера, но он буквально приходил в бешенство, когда некоторые недалекие американцы пытались отучить его от проклятия века - геополитики. Особенно острым стал для Черчилля этот вопрос в начале 1945 года, когда американские критики морализовали по поводу английской политики в Греции. "Что такое силовая политика? - вопрошал английский премьер своих американских критиков. Является ли обладание военно-морским флотом вдвое большим любого другого в мире силовой политикой? Является ли обладание величайшими военно-воздушными силами в мире, с базами во всех концах земли силовой политикой?" А лорд Галифакс заметил об американцах, что "беда этих людей в том, что они в большой степени являются жертвами ярлыков - силовая политика, сферы влияния, баланс сил и т. п. Как будто когда-либо было заключено такое международное соглашение, как "доктрина Монро"".
И когда американские газеты опубликовали текст приказа Черчилля расстреливать в случае необходимости "коммунистических мятежников" (именно те силы, которые освободили Грецию и являлись лучшими борцами против германских оккупантов), Рузвельт был обязан показать, что это сделано без согласия американского правительства. Через несколько дней Рузвельт написал Черчиллю послание с выражением неодобрения действий англичан в Греции. В письме содержалась недвусмысленная угроза: "Попытка поступить таким образом даст вам только временные преимущества, но в конечном счете нанесет ущерб основам наших взаимоотношений".
Склонность Черчилля решать возникающие проблемы обращением к оружию вызывала у Рузвельта чувство, что если СССР и Китай начнут решать свои внешние проблемы подобным образом, то США могут оказаться изолированными.
Критической в этой конъюнктуре становилась позиция СССР. Из Вашингтона поступил запрос к послу Гарриману с просьбой дать оценку дипломатической стратегии СССР. Гарриман в тщательно обдуманном ответе сообщил своим руководителям следующее. Сталин преследует одновременно два курса дружественность к Западу и недоверие к нему. Эта страна отчаянно нуждается в мире. Нет сомнения, что Москва хотела бы продолжения тесных союзных отношений с Америкой и после войны. Но военные испытания сделали русских подозрительными. Русские осознают свои слабости. И если встанет вопрос об обеспечении их безопасности, они готовы на все. Гарриман указывал, что прежний опыт диктует советскому руководству необходимость идти на любые меры, если они увеличивают безопасность страны. Практически это означало, что СССР способен на односторонние действия, что никакой авторитет международной организации не может иметь преобладающего влияния там, где речь идет о выживании. Видимо, этим будет руководствоваться Москва в отношениях с странами-соседями. Конкретный совет посла сводился к тому, что к политике русских нужно отнестись с пониманием и в то же время "твердо противостоять им там, где они неправы". Чтобы найти более ясный ответ, более определенную дорогу, Рузвельт решил отложить вопрос о выборе курса в отношениях с СССР до личной встречи со Сталиным. В общем и целом он был в данном случае оптимистом. Если даже его жестко настроенный посол видит возможности взаимодействия с русскими, почему должен разувериться он, давний сторонник этого курса?