Вильсонианство подчеркнуло наличие до того скрытого расхождения во взглядах американцев относительно внешнеполитической деятельности. Существуют ли у Америки такие интересы в отношении безопасности, которые ей следует защищать, независимо от того, в какой форме ей сделан вызов? Или Америка должна выступать только против таких перемен, которые со всей добросовестностью могут быть охарактеризованы как противоправные? Что должно заботить Америку: суть или метод преобразований международного характера? Отвергает ли Америка принципы геополитики как таковые? Или их следует переосмыслить, пропустив через фильтр американских ценностей? А если эти подходы окажутся взаимно исключающими, какой должен возобладать?
Вильсонианство делало упор на то, что Америке будто бы принцип важнее факта и что у Америки будто бы нет таких стратегических интересов, которые следовало бы защищать, если угроза им будет носить вполне законный характер. Уже во времена войны в Персидском заливе президент Буш настаивал на том, что он защищает не столько жизненно важные нефтяные коммуникации, сколько выступает против принципа допустимости агрессии как таковой. А во время «холодной войны» в Америке временами разгорались споры, имеет ли Америка моральное право, с учетом собственных недостатков, организовать сопротивление угрозе из Москвы.
Теодор Рузвельт ответил бы на эти вопросы, не испытывая ни малейших сомнений. Предположение о том, что нации воспримут угрозу с равной степенью озабоченности и единообразно на нее отреагируют, представляло бы собой ниспровержение всего, за что он всегда выступал. И никогда он не смог бы представить себе такой всемирной организации, в которую в одно и то же время благополучно бы входили и агрессор и жертва. В ноябре 1918 года он писал в письме:
«Я не против такой Лиги при условии, что мы не будем ожидать от нее слишком многого... Я не собираюсь играть роль, которую высмеял еще Эзоп, когда он написал о том, как волки и овцы согласились разоружиться, причем овцы в качестве гарантии доброй воли и доверия отослали сторожевых собак, после чего и были съедены волками»[56].
А в следующем месяце он писал сенатору от штата Пенсильвания Ноксу:
«Лига наций способна принести кое-какую небольшую пользу, но чем более напыщенно она себя ведет и чем более стремится быть полезной, тем меньше она в состоянии что-то совершить на деле. Разговоры о ней можно с мрачным юмором сопоставить с разговорами вековой давности относительно Священного союза, будто бы имеющего основной целью обеспечение вечного мира. Кстати, царь Александр, стоявший во главе этого движения, и был президентом Вильсоном тогдашнего столетия»[57].
Согласно оценкам Рузвельта, лишь мистики, мечтатели и интеллектуалы способны придерживаться мнения, будто бы мир есть естественное состояние человека и что его можно сохранить посредством консенсуса незаинтересованных сторон. Мир для него был изначально хрупок и мог быть сохранен лишь благодаря неусыпной бдительности и альянсам сильных единомышленников.
Но Рузвельт появился на свет либо на век раньше, либо на век позже, чем нужно. Его подход к вопросам международных отношений умер вместе с ним в 1919 году; и ни одна из главнейших школ американской внешнеполитической мысли не возродила этого подхода. С другой стороны, можно считать мерой интеллектуального триумфа Вильсона то, что даже Ричард Никсон, чья внешняя политика основывалась на ряде рузвельтовских предпосылок, считал себя в первую очередь последователем вильсоновского интернационализма и повесил портрет президента, вовлекшего страну в войну, в своем рабочем кабинете.
56
Письмо Рузвельта Джеймсу Брайсу от 19 ноября 1918 г. Цит. по кн.:
57
Рузвельт — сенатору Филандеру Чейзу Ноксу (республиканцу от штата Пенсильвания), 6 декабря 1918 г.