По иронии судьбы философы того времени воспринимали данную ситуацию вовсе не так. Сыны Просвещения, они разделяли воззрения XVIII века, заключавшиеся в том, что из столкновения соперничающих интересов будто бы возникнут гармония и справедливость. Концепция равновесия сил просто представлялась дальнейшим развитием принципа здравого смысла. Его основным назначением было предотвратить господство одного государства и сохранить международный порядок; целью его считалось не предотвращение конфликтов, но введение их в определенные рамки. Для практичных государственных деятелей XVIII века ликвидация конфликта (или амбиций, или завистливой жадности) представлялась утопией; решением служило лишь обуздание или уравновещение врожденных недостатков человеческой натуры ради достижения наилучших возможных последствий долгосрочного характера.
Философы времен Просвещения воспринимали систему международных отношений как шестеренки гигантского часового механизма вселенной и считали, что время поистине работает на него, неумолимо везя человечество к всеобщему благу. В 1751 году Вольтер описывал «христианскую Европу» как «нечто вроде огромной республики, разделенной на ряд государств, часть которых — монархические, часть же — смешанные по устройству... но все они пребывают в гармоничных отношениях друг с другом... все обладают одними и теми же принципами общественно-политического права, неведомыми в других частях света». Эти государства «превыше всего... следуют воедино премудрой политике поддержания друг перед другом, насколько это возможно, эквивалентного равновесия сил»[70].
Эту же самую тему разрабатывал Монтескье. Для него равновесие сил представлялось средством превращения разнообразия в единство:
«Состояние вещей в Европе сводится к тому, что все государства зависят друг от друга. ...Европа является единым государством, состоящим из ряда провинций»[71].
Когда писались эти строки, восемнадцатое столетие уже пережило две войны за испанское наследство, войну за польское наследство и серию войн за австрийское наследство.
В том же самом духе ученый, занимавшийся философией истории, Америк де Ваттель, мог позволить себе писать в 1758 году, втором году Семилетней войны, такое:
«Имеющие место непрерывные переговоры превращают современную Европу в своего рода республику, все составные части которой, будучи по отдельности независимы, но связанные воедино общим интересом, объединяются ради поддержания мира и сбережения свободы. Именно это дало толчок возникновению принципа равновесия сил, при помощи которого дела организуются так, что ни одно из государств не оказывается в состоянии обладать абсолютным господством и доминировать над другими»[72].
Философы подменяли намерения результатом. В продолжение всего XVIII века государи Европы вели бесчисленные войны и не помышляли о теоретическом обосновании принципов построения мирового порядка. В тот самый конкретный момент, когда международные отношения начинали основываться на силе, возникало такое количество новых факторов, что расчеты становились все более и более невозможными.
А тогдашние многочисленные династии все свои усилия направляли на обеспечение безопасности посредством территориальной экспансии. При этом по ходу дела соотношение сил применительно к отдельным из них менялось самым решительным образом. Испания и Швеция постепенно погружались в трясину второразрядности. Польша начала сползание к потере государственного существования. Россия (вовсе не участвовавшая в заключении Вестфальского мира) и Пруссия (игравшая незначительную роль) превращались в могущественные державы. Равновесие сил достаточно трудно, анализировать даже когда его. компоненты более или менее стабильны, а уж если относительное могущество государств постоянно меняется — задача и вовсе становится безнадежна запутанной.
Вакуум, порожденный в Центральной Европе Тридцатилетней войной, искушал соседние страны заполнить его. Франция оказывала давление на западе. Россия продвигалась с востока. Пруссия осуществляла экспансию в центре континента. Ни одна из ведущих континентальных держав не ощущала никаких особых обязательств в отношении равновесия сил, столь восхваляемого философами. Россия полагала себя достаточно отдаленной страной. Маленькая Пруссия, претендующая, однако, на величие, была все еще слишком слабой, чтобы повлиять на всеобщее равновесие сил. Каждый монарх утешал себя тем, что укрепление прочности собственного правления как раз и является величайшим возможным вкладом в дело всеобщего мира, и полагался на вездесущую «невидимую» руку в смысле оправдания собственных усилий без ограничения собственных амбиций.
70
По кн.: F.H. Hinsley.