Правда, после 1815 г., когда опасность миновала, эта прекрасная идея выродилась в союз стран-победительниц и, кроме того, под влиянием Александра I была превращена в своего рода «антикоминтерновский пакт». Правда, Англия Каннинга восстала против системы управления народами с помощью конгресса, против Священного союза и против меттерниховской идеи европейской федерации. Однако в течение XIX века фразы «общая европейская система», или «европейский концерт», для краткости часто называвшийся «концертом»[38], увековечили теорию союза европейских народов. Даже Гладстон в 1879 г. считал существование «европейского концерта» одним из принципов той внешней политики, которую он проповедовал во время мидлотианской избирательной кампании.
«По моему мнению, — сказал он, — третий здравый принцип — это стараться изо всех сил культивировать и поддерживать так называемый "европейский концерт", поддерживать единение европейских государств, так как, только объединяя всех, вы можете нейтрализовать, сковывать и связывать эгоистические цели каждого».
Было бы неправильно отбросить идею «европейского концерта» как пустой дипломатический лозунг, служивший для оправдания господства великих держав. Нет, это было нечто большее. Эта идея выражалась в молчаливом соглашении пяти великих держав, признававших существование каких-то общих правил достоинства, человечности и доверия, которым должны подчиняться державы в своих отношениях друг с другом и в отношении с менее могущественными и менее цивилизованными народами. Когда в 1914 г. эта идея была разрушена, нечто стабилизирующее и давно общепризнанное исчезло из европейской политики.
Вторым важным фактором в развитии дипломатической теории в течение XIX века был рост понимания значения общественного мнения. Дипломаты старой школы вроде Меттерниха считали опасной и фантастической мысль о том, что широкая публика должна что-то знать из области внешней политики или что она может иметь какое-либо мнение по внешнеполитическим вопросам. Каннинг, наоборот, считал, что не только не следует отгораживаться от общественного мнения, а, наоборот, надо считаться с ним. Главным образом поэтому Меттерних считал его «злонамеренным метеором, ниспосланным божественным провидением на Европу».
Для Каннинга общественное мнение «было большей силой, чем все те силы, которые были приведены в действие на протяжении человеческой истории». Пальмерстон был такого же мнения. «Мнения, — говорил он, — сильнее армий. Мнения, если они основаны на правде и справедливости, в конце концов осилят штыки пехоты, огонь артиллерии и атаки кавалерии». Это убеждение часто вводило лорда Пальмерстона в заблуждение. Мнение датчан по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне, вне всякого сомнения, «было основано на правде и справедливости», но оно оказалось не в состоянии, к огорчению Пальмерстона, победить гренадеров Бисмарка. Кроме того, Пальмерстон, как большинство государственных деятелей Великобритании, заблуждался, считая, что иностранное общественное мнение сродни нашему; он воображал, что если бы общественному мнению на континенте была предоставлена свобода, то мир был бы обеспечен; он не понимал, что в некоторых случаях разгоревшиеся народные волнения могут оказаться более опасными, чем любые дипломатические махинации.
Проблема взаимоотношений дипломатии и общественного мнения сложна и будет обсуждена в дальнейшем. Достаточно пока отметить, что в XIX веке уважение к общественному мнению, а иногда, как это делал Бисмарк, преднамеренное его использование, оказывает все возрастающее влияние на переход от старой дипломатии к новой.
Третьим фактором, способствовавшим этому, было улучшение путей сообщения и связи. Телеграф, аэроплан и телефон сделали многое, чтобы изменить практику старой дипломатии. В XVII и XVIII веках посол перед отъездом получал письменную инструкцию, разъяснявшую ему общую линию, которой он должен следовать, и цели, какие он должен перед собой ставить. Достигнув места назначения, он оказывался отрезанным от собственного правительства и должен был под чужими звездами держать курс по собственному компасу. Теперь посол, если у него возникнет малейшее сомнение, может в течение десяти минут позвонить по телефону в министерство; в свою очередь министр иностранных дел или председатель совета министров может в любой момент с ним связаться. Ясно поэтому, что личная инициатива, предприимчивость и ответственность не играют в новой дипломатии такой важной роли, как в старой.
Было бы, однако, преувеличением утверждать, что современный посол по сравнению со своими предшественниками XVIII века только мелкий чиновник, сидящий у телефона. Во-первых, послы XVIII века в большинстве боялись, с одной стороны, обязать чем-нибудь свои правительства, а с другой — они всегда находились под страхом, что их правительства откажутся признать взятые ими обязательства, потому предпочитали ничего не делать. Мы, конечно, помним вызывавших сенсацию послов эпохи, предшествовавшей изобретению телеграфа, — вроде Малмсбери и Эллиота, Стрэтфорд-Каннинга и Булвера. Предприимчивость, изобретательность и ловкость этих послов были поразительны. Но мы забываем бесконечную галерею бесцветных послов, боявшихся проявить инициативу, чувствовавших себя несчастными изгнанниками и из лени даже не писавших отчетов. Телеграф по крайней мере мешает послам первого типа втянуть нас в войну, а вторым — скрывать свою лень и непригодность.
38
Под «европейским концертом» принято понимать сотрудничество (в теории) пяти великих европейских держав — Англии, Франции, Австрии, Пруссии и России, начало которому было положено после Венского конгресса 1815 г. К концу XIX в. «концерт» распался. На его месте появился сначала двойственный союз Германии и Австрии, к которым присоединилась Италия, а с другой стороны — франко-русский союз, с которым потом сблизилась Англия.