– Значит, летучий голландец жив, Георгий Васильевич?
Чичерин взглянул на Петра, точно хотел сказать: «А я полагал, что столь несложная истина тебе доступна…»
– Придет время, и мы припишем вас, Петр Дорофеевич, к английскому, немецкому или турецкому столу, а стол этот… якорь. – Он засмеялся, отвел глаза. – А сегодня революция, и нам нужны дипломаты, которых не обременит ни наше доверие, ни трудность задачи… Короче, вы я советник и, если хотите, дипломатический курьер. Не ищите эту должность в табелях иностранных ведомств: ее придумала революция.
Петр заметил, что Чичерин обращался к этой мысли не впервые, при этом однажды и в разговоре с Репниным. Георгий Васильевич, очевидно, полагал, что оперативность является знаком революционного времени и Комиссариату иностранных дел нужны дипломаты, у которых опыт и зрелость сочетаются со смелой настойчивостью.
Они сидят сейчас за журнальным столиком в дальнем конце кабинету, и Чичерин тянется к шкафчику, врезанному в стену.
– Простите, но проголодался я отчаянно. Не угодно ли кусок черного хлеба с сыром? Сознаю, этот бар знал лучшие времена, как сознаю и то, что он должен быть богаче у дипломата и теперь, но кстати, была у меня здесь бутылка старого рейнского, привез друг газетчик из Риги. Пусть вас не смущает: не марочное. – Он извлек из шкафчика бутылку, она была без обычных в этом случае ярлыков, черная и неприятно обнаженная. – Сказал: пролежала в земле пропасть годов, я на стекле спеклись комья глины, драгоценной глины, которая вдруг становится драгоценной, когда укрепляется на бутылке со старым вином. Но до меня бутылка уже дошла чистенькой, впрочем, на качестве вина это не отразилось, вот убедитесь. – Чичерин пододвинул Петру бокал, налил, потом нещедро плеснул себе – он был небольшим любителем вина и в эту августовскую ночь восемнадцатого года кусок черного хлеба с овечьим сыром был для него несравненно более насущным, чем бокал вина, даже вот такого экзотического. – Ну как… правда, букет отменный? – спросил он и, сознавая, что сказал нечто очень обычное, добавил: – Глоток хорошего вина да еще с таким великолепным бутербродом, как этот, дипломатии не противопоказан.
– Это миссия действительно дипломатическая, – заметил Чичерин. – Нам стало известно – против нас готовится диверсия. Повод – Мирбах. Точнее, Советы не наказали убийц Мирбаха. Цель – разрыв отношений. Поход ведет юнкерство. Это могущественная сила. Но еще внушительней сила, которая юнкерству противостоит. (События развиваются, и одни силы тают, другие прибывают. Наши силы прибывают – это хорошо.) Необходимо выехать в Берлин и сделать нашу позицию достоянием Германии. Вот наша программа, как видим ее мы: политика, экономика, культура… Вы понимаете, свободный разговор, нет, не только с прессой, но и с аудиторией, встречи с людьми, обладающими влиянием.
Они встали. Петр видел, как Чичерин расставляет бокалы в шкафу – он это делал с той тщательностью, которая выдавала человека, знающего цену горькому холостячеству.
102
Петр не видел Елену больше недели. Она поставила Лельку на ноги и ушла. Ушла и больше не приходила. А чего ради она должна была прийти? Она оставалась у Белодедов лишь для того, чтобы вернуть жизнь Лельке. Сделала его и ушла. Иного дела у нее там не было.
Где-то неподалеку от храма Христа Спасителя он купил у старика в куртке железнодорожника букет гладиолусов и пошел на Остоженку. Уже по дороге вспомнил, что на днях вернулся из Вологды Репнин с женой и они могут встретиться. При всех прочих обстоятельствах он был бы рад этой встрече, но сегодня?
Он постарается сделать, как в прошлый раз: постучит в окно. Кстати, уже стемнело, и это сделать легко.
Еще издали он заметил, окна распахнуты. Он подошел к крайнему справа и приподнялся на цыпочки. За окном было тихо. Захотелось, как это делают мальчики со своим первым букетом, бросить цветы в окно и убежать.
Он позвал Елену.
– Я хочу куда-нибудь далеко, – сказал он, когда она появилась в платьице из светлого шелка с красной гарусной кофтой в руках.
Он сказал «далеко» и увидел лесистые уступы Воробьевых гор, церквушку на скате, мягко поблескивающую воду, неожиданно просторные поляны на берегу и старые дубы, дремучие, задумчиво-мудрые.
Они поднялись на высокий берег Москвы-реки, вышли на дорогу и далеко за заставой очутились в рощице, мокрой и топкой, потом в таком же мокром лесу, березовом да осиновом, с остролистой и жесткой травой, с озерцами непросыхающей воды, сейчас лилово-розовыми, под цвет предвечернего неба. Здесь повсюду было студено, осень шла в Москву по мокрым лесам. Лес дышал свежей смолой и сумеречностью.