Была осень восемнадцатого года.
Репнины решили, что Николай Алексеевич съездит на два дня в Питер – не все дела по переезду в Москву были устроены. Поезд был полупустым и ушел с опозданием на час. Москва осталась позади, объятая дождливым мраком и туманом, совсем осенним. Медленно проплывали дощатые платформы подмосковных дачных станций, черные от дождя, широкие, похожие на плоты. Москва будто удерживала поезд силой своего притяжения, вот выйдет он за пределы магнитного поля и тогда наберет скорость.
Тревога, идущая исподволь, все нарастающая, от которой не убережешься, взяла в плен и Репнина – казалось, что она, как прибывающая вода, подберется к самым шлюзам и сломит их… Перед отъездом в Питер Репнин говорил с Чичериным – Георгий Васильевич не скрывал, что после июльского взрыва не стало тише. Куда устремит Россию ее трудная судьба, по каким косогорам?
Где-то за Клином Репнин невольно прислушался к разговору, происходящему у окна. Наверно, говорил питерец – есть в говоре жителей северной столицы своя отчетливость, чуть-чуть торжественная. Голос был слышен даже тогда, когда человек переходил на шепот.
Трех фраз было достаточно, чтобы Репнин понял, что речь шла о событии, происшедшем в салтыковском дворце у Троицкого моста, который все еще был занят под английское посольство. История казалась необычной даже для петроградской хроники восемнадцатого года, которая не была бедна событиями. Чека получило сообщение, что в салтыковском дворце происходит нечто вроде конференции английских агентов. Дворец был оцеплен. Когда отряд чекистов проник в здание, то оказалось, что оно полно дыма – во дворце жгли бумаги. Не без опаски чекисты прошли вестибюль и вступили на лестницу, ту самую, на которой обычно встречал своих гостей Бьюкенен. Выступили знаменитые зеркала против входной двери – здесь дым был не так густ. Заветные три ступени и на этот раз преодолеть было нелегко – сработала система зеркал и раздались выстрелы. Позднее выяснилось, что на лестнице, где было традиционное место Бьюкенена, стоял, обнажив пистолет, военно-морской атташе Кроми.
Англичанин сразил наповал чекиста, идущего впереди. В следующий момент упал с простреленной головой и сам Кроми.
Репнин слушал рассказ незнакомца, и в памяти встал январский вечер восемнадцатого года, пестрая стая питерских аристократов, атакующая столы расчетливых англичан, беседа с сэром Джорджем Бьюкененом о путях новой русской дипломатии и руки сэра Джорджа, лежащие на столе без признаков жизни.
Репнин вышел в коридор. Незнакомец (нестарый человек в офицерском кителе с отпоротыми погонами) продолжал свой рассказ.
– Стены посольств уже никого не сдерживают, если огонь перенесен за их пределы! – произнес незнакомец. – Линия фронта пересекла апартаменты посла, и «максимы» ведут огонь по кабинету первого советника! Вы улыбнулись иронически? – обратился человек в кителе к Репнину.
– Как следует из ваших же слов, не столько по апартаментам, сколько из апартаментов, – заметил Репнин.
Человек в кителе смутился:
– А это уж как когда!
Дверь купе в дальнем конце коридора открылась, и вышел Кокорев, одетый необычно: пиджак, косоворотка, брюки в сапогах.
– Николай Алексеевич, нам с вами никак не разминуться! – произнес он, быстро приближаясь. – Еще в Москве до отправления поезда мне показалось, что я услышал ваш голос.
Действительно чудо, и не только по той причине, какую имел в виду Кокорев. Чудо в другом: разговор, который только что услышал Репнин, будто вызвал сюда Кокорева.
– Заходите. Василий Николаевич (время не обскачешь – Репнин может назвать Кокорева так), в купе я один. Вы надолго в Питер?
– Дня на три… Дзержинский там.
– События переместились? – спросил Репнин.
– Нет, почему же? Эпопея Локкарта достигла своей кульминации. Локкарт – это Хлебный переулок в Москве.
– Разве это все еще его адрес? – спросил Репнин.
– Нет, – ответил Кокорев. – С той ночи, – пояснил он. – Признайтесь, что вы не очень верили, что Локкарт пойдет так далеко?