– Простите, но для меня ваш рассказ, свидетельство не столько фактическое, сколько эмоциональное, – заметил Репнин осторожно, он очень хотел выразить недоверие к тому, что рассказал Кокорев, но опасался это сделать определенно, боялся ненароком вспугнуть Корева. – Согласитесь, что как ни любопытно эмоциональное свидетельство, в данном случае оно недостаточно…
– Я всего лишь протянул руку, чтобы развязать узел; сейчас вы увидите, как я это сделаю, – засмеялся Кокорев: замечание Репнина не было для него неожиданным. – Я сказал, что и через две недели после этой ночи я все время видел невыспавшегося Локкарта и груду денег на столе. Короче, он передал мешок этих кредиток человеку, который, как был уверен Локкарт. употребит их на захват Кремля… Надеюсь, Николай Алексеевич, что это свидетельство нельзя назвать только эмоциональным, в нем есть и фактическое зернышко?
– Значит, можно рассмотреть уже и финал истории Локкарта – Робинса? – спросил Репнин, он продолжал считать эту историю примечательной для дипломатической хроники восемнадцатого года и хотел знать, как она завершилась.
– Если говорить о Робинсе, то компания против него в прессе достигла точки кипения и, по слухам, он будет судим специальным судом сената…
Репнин молчал, хмуро глядя на Кокорева, который нехотя отвел глаза к окну. Поезд уже миновал поле, и озерцо с белым облачком тумана осталось позади. Теперь пошел лес, а вдоль него старая дорога – сколько шин впечаталось в нее, сколько подков истоптало? Дорога шла рядом с поездом, не опережая его и не отставая.
Кокорев оторвал взгляд от окна.
– Наверно, пройдут годы и Локкарт соорудит толстую книгу, в которой хроника восемнадцатого года, как она возникла перед ним, будет прослоена записями о собственных доблестях. И в этих записях осторожно, чуть иронизируя над временем и собой, Локкарт внушит читателю, как он был прозорлив и храбр.
Репнин улыбнулся:
– Вы полагаете, что он не был храбр?
– Нет, почему же, – тут же отозвался Кокорев. – Наверно, Локкарт был храбр и опасен, очень опасен, как только может быть опасен человек, поступками которого руководит авантюра. Но если говорить о доблестях, которые припишет себе Локкарт, то истины ради следует сказать, что они, эти доблести, преувеличены, – на мой взгляд, он нередко действовал непрофессионально.
Кокорев в очередной раз отвел глаза к окну: дорога была рядом, она шла перелеском и неглубокими оврагами, обходила болотца и взбиралась на холмы, но не отставала ни на шаг.
– Простите, но в какой мере случай с Локкартом компрометирует дипломатию, даже английскую? – спросил Репнин. – Всегда было так: разведка разведкой, а дипломатия дипломатией. Есть неколебимые принципы английской дипломатии, опирающейся на традицию, – она ходит на своих ногах, костыли ей не нужны. – Репнин умолк, стараясь сосредоточиться и поточнее выразить свою мысль. – В какой мере сэр Джордж Бьюкенен должен отвечать за Брюса Локкарта? Да, в какой мере, когда всем известно, что Бьюкенен выехал из России в знак несогласия, в известной мере разумеется. – Репнину хотелось сказать еще многое, но он остановил себя, он умел остановить себя в тот самый момент, когда у эмоций оказывалось слишком много власти над ним.
– Вот я смотрю на эту дорогу и думаю: она вечна, – сказал Кокорев, все еще глядя в окно, будто истина, которая возникла в беседе, лежала в спекшейся глине дороги, в ее рытвинах и ухабах. – Не по этой ли дороге проехал Радищев? Помните: «Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение»? Помните?
Так вот почему он так долго смотрел на дорогу, идущую рядом. Смотрел, и дорога возвращала его к Радищеву, а радищевской ненавистью можно затопить всю Россию – она копилась века. Не Репнина ли видит Кокорев в помещике жестокосердом? И Николаю Алексеевичу пришло на память первое впечатление от Кокорева (нет вернее впечатления, чем первое), когда они ехали той глухой ночью из репнинского дома в Смольный. Помнится, Кокорев заговорил о Зимнем и Петропавловке, и казалось, что он только что вышел из боя и все еще держит обнаженную саблю над головой. В Кокореве решительно есть что-то от фанатика – в его бледном лице, в блестящих глазах с косинкой, в сединах – фанатики седеют рано!
– Употребление власти кружит голову – это тоже… Радищев, – недобро бросил Репнин.
Кокорев засмеялся, он вдруг понял обиду Репнина.