– Вот именно, – мгновенно подхватил Ленин. – Вы нас вовлекли в спор, чтобы отвести удар от себя, – произнес он, адресуясь к Белодеду. – Однако мы предупредили удар и нанесли ответный! Получайте: вот он! – Ленин на минуту умолк, собираясь с мыслями. – В ответ на арест Локкарта английское правительство… Подскажите мне эту вашу дипломатическую формулу… – обратился Ленин к Чичерину.
– Чинит препятствия! – весело реагировал Чичерин.
– Именно: чинит препятствия деятельности нашего представительства, – подхватил Ленин серьезно. – В итоге поток информации из английской столицы остановился. Да, именно остановился. Поставлена плотина, русло высохло, мы все ощутимее испытываем жажду. Короче, вам надо выехать в Лондон, как некогда, взорвать плотину. И еще одно: надо помочь… Папаше, – так Ленин называл Литвинова. – Подробнее поговорите с Чичериным.
Петр мог ожидать всего, но только не этого: Лондон! Точно кто-то легко и нетерпеливо ударил в грудь. Что греха таить, это был щадящий, больше того, радостный удар. Нет, не только потому, что это был Лондон, не только потому, что надо было взрывать плотину, а следовательно, единоборствовать, что было и оставалось для Петра великим счастьем, но еще потому, что эта поездка обещала встречу с Кирой. Петру стало вдруг страшновато: не позже, как через две недели, он увидит ее, глянет ей в глаза – глаза не врут, только глаза не врут.
– Время не надет – мы не можем дать вам на сборы и двух дней, – сказал Ленин, а Петр подумал: «Он мог бы спросить, согласен ли я ехать в Англию, но это, наверно, было бы лицемерием: совершенно очевидно, что я не могу отказаться, не должен, не имею права. Кому не понятно, что я не могу этого не сделать?»
– Я выеду завтра.
Вечером он сказал Елене об отъезде.
Они долго бродили по далеким и ближним аллеям Нескучного сада, потом он позвал Елену к себе, дал ей комплект «Нивы» за девятьсот второй год, который накануне купил на развале у Китайгородской стены, а сам по давней привычке закатил рукава сорочки, надел фартук матери и ушел на кухню. Елена слушала, как он орудовал там ножами, – в этих звуках был свой ритм, веселый, исполненный доброты и охоты. Потом из кухни донеслось аппетитное шипение и запахи, один вкуснее другого. Это воистину было чудо, одно из чудес, которые мог явить только он. Гора крупно нарезанной жаренной картошки, гренки с нежно-румяной корочкой, пучок зеленого лука, который, как хорошо знала Елена, не выводился в белодедовском доме круглый год, чай с молоком. А он сидел рядом, большой, сияющий, довольный, что нехитрой этой трапезой порадовал ее.
А часом позже они стояли в саду под молодой, но рослой яблоней, на которой в эту позднюю осеннюю пору чудом удержались листья, не без опаски смотрели на дом, где одно за другим зажигались окна (видно, мать вернулась), и он говорил о поездке в Лондон, говорил и ждал: сейчас она спросит о Кире, сейчас обязательно спросит. А она и не думала спрашивать.
– Меня мучит вопрос, – поднесла Елена руку ко лбу, ее кольцо слабо блестело. – Все хочу спросить вас: вот такой, какой вы есть… могли бы вы лишить жизни человека?
– Ничего не понимаю, – к чему это вы?
Елена не отняла руки ото лба; посветлело, и кольцо загорелось ярче.
– Мне важно знать: могли бы?
Петр вдруг вспомнил разговор с Кокоревым в вагоне, идущем на фронт. «Этот вопрос она тогда задала Кокореву, задала и сокрушила его. Не пришел ли теперь мой черед?»
– Разумеется, мог бы.
– Вы сказали это с такой готовностью, будто все это у вас было?
Петр нахмурился.
– Было! – вдруг вырвалось у него. – Лишил, как вы говорите, жизни… человека!
Елена отняла руку ото лба, посмотрела на Петра с безбоязненной печалью.
– Хорошо, что я узнала такое о вас.
– Вы даже не спросили, что это был за человек, – сказал Петр.
– Это как раз не важно. Достаточно, что он был человеком.
Она подумала, почему же она не говорит Петру всего того, что сказала тот раз Кокореву? Почему она медлит: то ли отваги в ней стало меньше, то ли ей недостает теперь честности? Почему то, что она сказала тогда Кокореву, не говорит Петру?
106
А Репнин, выйдя от Ленина, не торопился покинуть Кремль. Подняв глаза, он вдруг увидел артиллерийские стволы у стен арсенала, ярко-черные от только что прошедшего дождя. Репнин видел эти стволы, когда много лет назад приходил в Кремль с дедом. И ему показалось, что сегодняшний день до боли, до внезапно остановившегося дыхания, до толчка в груди похож на тот далекий день его детства, когда он шел с дедом по свежей траве Кремля, входил в сумерки Архангельского собора, смотрел на Ивана Великого, как чудилось Репнину, чуть наклоненного, готового рухнуть и все-таки неколебимо устойчивого. И оттого, что эти два дня, сегодняшний и тот, далекий, неожиданно повторили себя в сознании Репнина, на память пришло нечто такое, что никогда бы не вспомнить. «Храбрость должна быть прикрыта умом, как кольчужной…» Эти кремлевские камни дышат холодом: за недолгое московское лето солнце не успевает добраться до их сердцевины. Вот Репнин и бросился в пучину событий, и поток подхватил и увлек. «Упаси бог ей быть короткой…» Куда донесет его этот поток?