Репнин вернулся домой. Дом был темен, только окно Ильи освещено. Не спит Пимен, кропает летопись – и у него страдная пора. Дверь в комнату брата полуоткрыта, точно тот приглашает Репнина войти. Негасим белый лист на столе, наполовину заполненный круглым и крупным почерком Ильи, однако Ильи нет – видно, вышел на веранду хлебнуть вечерней свежести, взглянуть на небо. А почерк у Ильи действительно круглый и крупный – нужно усилие, чтобы оторвать глаза от него. «Неумолима логика этого года – огненного года. Союзники проломили линию германцев – все решится в эти два месяца. Не хочу быть провидцем, но, кажется, провидцем буду: есть одна цель, способная примирить страсти, сплотить воедино недавних недругов – поход на восток… Не хочу быть провидцем, но буду им… Ненависть сплачивает». Нет, действительно надо усилие, чтобы оторвать глаза от круглых строк. Они накатываются на тебя… Репнин круто повернулся, пошел вон из комнаты; в дверях стоял Илья.
– Ты прочел?
– Прочел.
– Не хочу быть провидцем! – засмеялся Илья.
– А ты им и не будешь, – сказал Репнин.
– Буду! – почти воскликнул Илья, он был воинственно радостен сегодня. – Не я провидец – история!
– У нее привилегия перед тобой?
– Если хочешь, привилегия – она более цельна, чем я: сегодня у нее успех частный, а завтра Берлин… Не было в природе еще такого вала!
– Берлин, не Москва, – сказал Репнин.
– Не обманывайся, будет и Москва.
Только сейчас Репнин подумал, что не сообщил брату о поездке. Подумал и не пожалел. «Время не поспело, – решил он. – Поспеет – скажу».
Николай Алексеевич прошел в свою комнату, нащупал край софы, сел. Не хотелось зажигать света. Никогда Илья не был так решителен, так весело лих, как теперь. Кажется, даже неудачи с сыном не могли повергнуть его в уныние. Небо его надежды было не так уныло, тучи раздались. «До Берлина они будут идти одни, дальше пойдут с немцами!» – вот смысл его записи. Он так и сказал: «В природе еще не было такого вала…» Репнин не мог отказать брату в логике: все могло повернуться так. как говорил Илья. «В природе еще не было такого вала…» Значит. Репнину предстояло пойти навстречу этому валу, наперекор… И вновь припомнились слова деда о кольчужке: «Упаси бог ей быть короткой…»
Ночью Репнин сказал Настеньке о предстоящем отъезде. Тревога, вызванная поездкой в Берлин, теперь, когда он рассказывал об этом жене, как-то опала. Осталось только ощущение единоборства с Петром и беспокойство за Елену. «Что-то в нем и открыто радушное, и скрытное, в этом радушии скрытное…» – сказал он о Петре. Окно на улицу было распахнуто. Сквозной ветер, по-осеннему холодноватый, входил в комнату, прохладными ладонями касался плеч, холодил шею и тело. Настенька лежала безгласная, покорная и странно радостная.
– Да скажи ты… хотя бы слово, – вымолвил Репнин. – Что с тобой?
Она засмеялась – в смехе было и хорошее настроение, и озорство, и тайная мысль.
Он привык к этой ее реакции, неожиданной, нередко противной логике. В самом деле, какая причина для радости и тем более для озорства, когда Репнин едет в Берлин.
– Я знаю, – заметил он. – У тебя произошло что-то.
Она взяла его руку в свои ладони, поднесла к губам. Он чувствовал, как пышут жаром губы, жаром и горячей влагой. Она положила его руку себе на плечо – оно казалось ему сейчас более хрупким, чем обычно. Она охватила его ладонью свою шею и передвинула ладонь себе на живот. Она накрыла его руку своей, и он почувствовал, как кожа ладони стала чуткой.
– Слышишь… вот это и есть Вологда, – сказала она и замерла.
– Вологда? – На какой-то миг он затих, пытаясь проникнуть в смысл слов, очень тайных, на какой-то миг, потом все понял. – Вологда! – И он вспомнил то утро, когда она пришла с реки чуть-чуть озябшая, с руками, облитыми речной прохладой, и вдруг разогрелась и ожила, такая родная. – Вологда!
И он вдруг подумал, что в этой горячей тьме, которая так туго перепеленала землю и которую не потревожить никаким сквозным ветром, проклевывалась, рвалась к свету и набиралась сил новая жизнь.