– Сражаться, сражаться, чего бы это ни стоило! – Шульц налил новый бокал. – Покрепче натянуть вожжи и воевать. Всех наличных мужчин, у которых есть силы, чтобы нажать на спусковой крючок и выстрелить, отправить на фронт. Если даже император смалодушествует и покинет родину, вернуть его и заставить быть императором!
– Так полагал Бюлов?
Шульц насторожился: его рыжие уши пришли в движение.
– Да, Бюлов.
– А как думаешь ты?
Руки Шульца невольно потянулись к ушам – надо было погасить пламя, живой ладонью зажать.
– Республика… не для Германии.
Часом позже они вышли из дому, оставив дверь в доме открытой – в такой жаре не усидишь. Долго стояли посреди мокрого сада, дожидаясь, пока глаза будут способны что-то видеть. Потом во тьме обозначилась крона дерева с широкой прядью сухих листьев, светлый круг фонтана, бетонный бордюр садовой дорожки, сам дом, большой, с верандой, выходящей в сад.
– Позавчера стояли здесь с Гофманом. Да, тем самым, и он, представь себе, проклинал Брест! Все несчастья, так думал он, начались с Бреста. Да, именно Брест дал возможность Лондону и Парижу убедить мир в претензиях немцев на мировое господство.
Шульц затих и поднял глаза на дом, черные окна которого, окантованные светлыми рамами, были будто развешаны в ночи, каждое на своей веревочке, может, поэтому каждое по-своему раскачивалось и вздрагивало.
– Это Гофман проклял Брест? – спросил Репнин.
– Нет, не только – Шульц тоже. – Он отвел глаза, неспроста он приволок Репнина в эту тьму, здесь упрятать глаза легче. – И все-таки… не дай бог, чтобы поднялась у вас рука на Брест! Для вас Брест – территория, для нас – больше…
– Революция? – спросил Репнин, он хотел, чтобы Шульц договорил до конца, ничего не утаил, все выложил.
– Нет, я этого не сказал, – заметил Шульц.
В доме зазвонил телефон – звонок был тонкий, режущий.
– Слышишь? Звонит Мольтке! Нет, не тот – его племянник, шеф информации в «Берлинер тагеблатт». Согласился в знак личных симпатий сообщать все чрезвычайное – так сказать, личная служба президента! – Он засмеялся. – Вчера поднял с постели и сообщил, что в Компьенском лесу подписан договор. Разумеется, я его отругал: «Что же здесь чрезвычайного? Я знал об этом еще первого августа четырнадцатого года!» – Они вошли в дом. Шульц пошел к аппарату, не торопясь, демонстрируя характер. – Здравствуй, дружище Мольтке! Что ты сказал? Кайзер прибыл в замок Амеронген? Ну что ж, вот это сообщение чрезвычайное! Благодарю тебя, Мольтке! – Шульц положил трубку, печально взглянул на аппарат. – Не телефон, а часы революции!
Он сел за стол, обернулся к печи, в которой поленья уже были превращены в угли, крупные, затянутые мерцающей пленкой.
– Подсыпать сухих листьев в огонь? Запахнет, как в осеннем лесу. – Он налил еще вина. – Мне говорили приятели, бывавшие в России, что видели тебя на Спиридоновке… Вон как! – Он изобразил голосом нечто похожее на радость, однако в главах была тоска. – Я сейчас вспомнил: ты говорил мне, что знал в Лондоне некоего Чичерина. – Он продолжал смотреть на Репнина, а глаза все еще были тоскливы. – Это нынешний Чичерин?
– Теперь я вижу: ты привел меня в исповедальню! – засмеялся Репнин и отодвинулся от печи – угли жгли немилосердно, их устойчивый жар, казалось, стягивал кожу.
– Нет, ты ответь: Чичерин нынешний? – настаивал Шульц.
– Нынешний – другого нет, – сказал Репнин.
Шульц дернул плечами.
– Значит, скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты?
– Чтобы понять эту фразу, за ней должна быть следующая, – бросил Репнин: разговор обострялся, Репнин понимал это достаточно.
– Изволь, Чичерин – друг Либкнехта, очень близкий. Ты – друг Чичерина, – сказал Шульц.
«Вот и стал ты главой департамента мировой революции! – подумал Репнин. – Красный Карл, перед которым трепещет юнкерская Германия, Карл, чьей заветной мечтой являются германские Советы, сделался едва ли не твоим единомышленником. Видно, все усилия Шульца были направлены к тому, чтобы установить эту истину. И эта исповедальня с печным отоплением и сальными свечами, и шипящая сковорода, и медленно колеблющееся вино в бокалах, и березовые поленья, и запах горящих листьев, – все, все было призвано подтвердить одну эту истину».
Вновь бешено зазвонил телефон.
Шульц устремился к телефону – он сорвал трубку, однако не удержал ее, трубка грохнулась об пол, и вместе с гудением мембраны в тишину дома ворвался голос, точно барабанная дробь, сбивчивый и громкий.
– Мольтке! – произнес Шульц, прилаживая трубку к уху, – Мольтке! – Голос в трубке, казалось, остановился, а вместе с ним и дыхание Шульца. – О господи, – произнес Шульц по-русски и выронил трубку: она с лету ударилась о стену, и мембрана загудела с новой силой, а вместе с нею и голос Мольтке в трубке – он гневался, этот голос, и вопил о сострадании. Когда Репнин вошел в соседнюю комнату, телефонная трубка еще раскачивалась, а подле сидел Шульц, уперев кроткие глаза в пол.