Вдруг стало тепло и посыпал дождь, вначале меленький, как сквозь шелковое сито, а потом сито прорвалось и хлынул ливень. Петр не успел набросить на нее плащ, она вымокла до нитки. Они бежали, укрывшись одним плащом. Она замерзла так, что стучали зубы.
Они стояли под огромным каштаном, и Петр чувствовал, как, мокрая, продрогшая до костей, она отогревается у него на груди и становится все более кроткой. Он поцеловал сначала ее глаза, потом губы – они пахли парным молоком и свежим хлебом.
А потом они сидели в каком-то окраинном кабачке, забившись в угол, и, смеясь, наблюдали, как рядом кутит большая семья, наверно крестьяне, накануне продавшие по хорошей цене ячмень. Они пришли сюда со своими судками и чугунками, с ячменным вином, которое разливали из кувшинов. Петр и Кира смотрели на соседей (те кутили напропалую) и смеялись, смеялись от души – почему-то каждый пустяк мог заставить их смеяться.
А потом ой просил рассказать о себе, и она рассказала, как отец бежал в Англию из сибирской ссылки, бежал через Архангельск, и как потом на семью обрушились беды: болезнь брата – туберкулез тазобедренной кости, наверно, ушиб («Я люблю его больше жизни, потому что знаю – он погибнет»), а потом смерть отца. «А вы смерти боитесь?» – спросила она внезапно. «Нет». – «А я боюсь. Все вижу, как меня хоронят, и хочется, чтобы было много народу и чтобы говорили обо мне разные хорошие слова. Вроде: „О да, она действительно подавала надежды…“ Даже странно: живая я не тщеславна, а мертвая тщеславна… А вы как?» А потом просила говорить о России. «Я люблю, когда рассказывают о России, и все помню, где там что стоит, например, в Петербурге… где Исаакий, где Казанский собор, а где Летний сад и, конечно. Академия художеств… Я часто брожу по Петербургу одна и не могу заблудиться, мне кажется, я там все знаю, а остальную Россию представляю смутно, только солнце и снег… А Кубань, она какая? Тополи, желтые реки и пыль?.. А почему вы здесь, а не в России? Революция? Как папа – государственный преступник? Преступник, а глаза мягкие. Погодите, а они все-таки у вас не черные… верно, не черные? Вот приду к вам днем и рассмотрю».
14
В следующий раз, когда Петр таился в Кире, она сказала, что с утра его дважды спрашивал Клавдиев.
В библиотеке горел верхний свет – Клавдиев был здесь.
– Что вы думаете об этом? – Он указал взглядом на стопку газет, лежащих на столе.
– Есть новости о походе Корнилова на Петроград? – спросил Белодед.
– Нет, другие новости: Керенский дал оружие рабочим! – Клавдиев сейчас стоял перед Петром и медленно переступал с носка на каблук. – Согласитесь, Петр Дорофеевич, если вы взяли винтовку, вам захочется выстрелить?
– Вы хотите сказать, следует ждать революции. Рабочей революции?
Клавдиев перестал раскачиваться.
– Я хочу сказать: она уже произошла в сентябре, впрочем, вы будете иметь возможность меня проверить. Кстати, помните мою формулу терпимости?
Петр улыбнулся:
– Свойство моей памяти, Федор Павлович, запоминать не только то, с чем я согласен.
– Главное, чтобы вы запомнили. На большее я не претендую, – сказал Клавдиев.
Петр стал бывать у Клавдиевых все чаще. Нередко он поднимался наверх.
– Даю вам вакансию на полтора часа, – говорил Клавдиев, глядя на чугунные часы размером в десертную тарелку, висящие рядом с окном.
Это значило, полтора часа Петр может побыть в библиотеке. Как установил Петр, в сущности, все книги библиотеки Клавдиева посвящались одной теме: Горчаков и Бисмарк. Крымская война и послевоенная деятельность Горчакова («Говорят, Россия сердится. Нет, Россия не сердится, она собирается с силами») были ядром библиотеки. Это чуть смешно, но библиотека напоминала Петру большое подсолнечное поле на родной ему Кубани, над которым с утренней зари до вечерней работала неустанная пчела. Не объять поля взглядов, не пересчитать оранжевых шапок, но нет такой, на которой бы не побывала пчела и не взяла свою долю нектара.
– А винтовки, розданные в сентябре, выстрелили, – произнес он, неожиданно появляясь в библиотеке… – Помните наш разговор?
Петр увидел письменный стол Клавдиева и груду газет, лежащих поверх рукописи. Видно, терпение изменило Федору Павловичу, и, оставив рукопись, он принялся за газеты. Сегодня у Клавдиева были на это немалые основания: новая революция в России приближалась на всех парах.
– А не полагаете ли вы, что за восстанием в России последует взрыв в Центральной Европе? – вдруг спросил Клавдиев.
– Может, и так, – улыбнулся Петр – слова Клавдиева были ему приятны.