Их встречает чиновник Форейн-оффис – молодой человек в щегольском пальто с округлыми лацканами. Он приподнимает шляпу и обнаруживает пробор, который тщательно разделил на темени рыжеватые, слегка вьющиеся волосы.
– Мне надо еще десять минут, только десять, – произносит молодой англичанин по-русски.
Литвинов поправляет очки, крупные губы выражают и хмурое нетерпение, и озабоченность.
– Я готов ждать и пятнадцать, мистер Тейлор, но мистеру Чичерину ждать труднее.
Тот, кого Литвинов назвал Тейлором, ушел, а Петр продолжал смотреть на Литвинова. «Откуда этот мистер Тейлор и откуда его русский язык?» – спрашивал взгляд Белодеда.
– Вы же знаете, я давал уроки русского языка, – сказал Литвинов, желая лаконичной фразой ответить на все вопросы Белодеда.
– Да, но я не знал, что среди ваших учеников были английские дипломаты.
Литвинов рассмеялся.
– Были.
А молодой клерк, казалось, взвил полами модного пальто старую пыль Брикстона – все, что от природы было безгласным, загудело, застучало, загремело, изображая величайший пыл и рвение.
Потом все стихло и наступила тишина. Белодед опять увидел улыбающегося клерка: он весел, как прежде, только лицо покраснело и волосы стали влажными, – и игра требует сил.
– Разрешение получено. Все как нельзя лучше. – Он улыбался так, будто стоял не посреди каменного леса, а на поляне, освещенной солнцем.
Они садятся на деревянную скамью и ждут. Света лампы не хватает на весь коридор, и дальняя стена уходит в полутьму. Чичерин должен прийти оттуда. Вдруг становится неправдоподобно тихо. Тишина камня, железа сомкнутых губ… В окно, окованное железом видна ветряная мельница. Это кажется неправдоподобным тюрьма и мельница. Когда возникает ветер, крылья мельницы движутся. Наверно, эту мельницу видел из тюремного окна и Чичерин. Она такая же, как на холмистых русских полях: широкоплечая, чуть приземистая, с распростертыми руками крыльев. Он словно примчалась сюда из России, из русской юности, из русских сказок, чтобы сказать, но бессмертна и необорима жизнь.
Петр слышит: в глубине каменного дома хлопает дверь, хлопает так, будто ее рвануло и ударило ветром.
Петру кажется: человек идет один. Словно перед ним открыли все двенадцать дверей, обитых железом, и сказали: иди вот этой каменной тропой и не сворачивай, здесь все дороги прямые – и на волю, и в неволю. И человек пошел: он идет не спеша, спокойным и усталым шагом, идти нелегко, но он знает, что дойдет.
Чичерин появляется из сумерек с матово-бледным лицом, и только глаза глядят весело.
– Ну вот, я бак будто бы на свободе, – улыбается Чичерин, но Петру его улыбка кажется печальной. Рука у него легкая, до обидного мягкая, хотелось бы, чтобы она была и тяжелее и тверже.
Чичерин выходит на улицу и снимает шляпу.
– Какое счастье увидеть над головой небо. – Он оглядывается вокруг. – По-моему, будет снег, вон как побелело небо… – Он встречается взглядом с мельницей и улыбается. – Почти русская картина, не правда ли? – спрашивает он, а Петр думает: «Ну конечно же, он смотрел на эту мельницу из тюремного окна и думал о России, обязательно думал о России».
«Металлуржик» устремляется вперед, и автомобили, стоящие перед тюрьмой, спешат вслед.
Лондонцы, запрудившие улицы, выходят к краю тротуара, они обескуражены. В самом деле, процессия более чем странная: какой доблестью завоевал старенький «металлуржик» честь возглавлять процессию лимузинов?
А «металлуржик» исправно гремит по камням Лондона, неторопливо пересчитывая их, – все камин отмечены, ни один не пропущен.
Петр не сводит глаз с Чичерина: в его речи, в манере говорить есть холодноватая складность слова, породистость фразы, но нет свойственной интеллигентам того круга (никуда не денешься – для Петра Чичерин дворянин) покровительственной ласковости, которая почти всегда обидна.
А небо над городом посуровело, и по брезентовому тенту машины застучала снежная крупа, мелкая и злая. Потом пришел ветер, а вместе с ним и крупный снег – началась вьюга.
– Россия!.. – как показалось Петру, восторженно произнес Чичерин и, застеснявшись, заговорил спокойнее, точно оправдываясь: – Вот так же в далеком Карауле, на Тамбовщине, встанет снежная туча и застит солнце, а к вечеру закрутит пурга все гуще и круче. А утром сугробы, солнце и сугробы… И синие следы саней – кто-то уже проехал по первопутку.
А «металлуржик» идет через Темзу, достигает Ооклей-сквер, где Чичерин снимает мансарду.