– Знать надо – не чужая.
Репнин приоткрыл дверь в спальню дочери. В комнате было темно, но слабый лучик, пробившийся меж штор, упал на висок и, кажется, даже коснулся глаз. Вот раскроет она их, и прольются потоки сини… А все-таки откуда эти глаза: у матери были не такие, да и у него, Репнина. Что-то непостижимое в ее глазах: она смеется, а глаза печальны, и ничто не может растревожить их. Какие-то они необычные, эти глаза, и все-таки именно такими должны они быть у Елены, не иными. Он осторожно прикрыл дверь и быстро направился к выходу.
Увидев Репнина, Кокорев поклонился весьма радушно – он определенно был рад встрече с Репниным и, очевидно, возлагал на эту встречу какие-то надежды. И вновь Репнин не мог не подумать: а как поведет себя Кокорев, когда узнает ответ Репнина, и явится ли у него тогда желание ехать с Николаем Алексеевичем из Смольного?
Кокорев вышел из машины.
– Вы где сядете, Николай Алексеевич?
– Позади.
– Можно с вами?
– Сочту за честь…
– Ну так уж за честь, – рассмеялся Кокорев. – Простите, а Елена Николаевна в этот раз не поедет? – спросил он.
Репнин был обескуражен: собственно, причем тут я, когда он приехал за Еленой?
– Нет, не поедет, – заметил он.
Кокорев смотрел на Репнина и улыбался, улыбался откровенно – он, видимо, не считал предосудительным скрывать улыбку, если у него было хорошо на душе. Юноша определенно надеялся, что Репнин поинтересуется, почему ему так радостно сегодня, но Репнин молчал, угрюмо глядя на небо.
– Помните эту историю с испанским послом? – вдруг заговорил Кокорев – у него не хватило терпения дольше беречь тайну. – Да, испанец оказался единственным, кто передал наше предложение о мире своему правительству. Передал и поплатился головой. Нет, не казнили, разумеется, отозвали! – Он посмотрел на Репнина, ожидая, какое впечатление произведет эта новость, и, увидев, что в глазах собеседника не прибавилось и капельки живого интереса, быстро спохватился. – Я так думаю, – заметил Кокорев в отчаянной попытке поправить положение, – что падению испанца помогли петроградские коллеги. Там, – Кокорев неопределенно повел головой, – отступничества не прощают.
– Возможно.
Кокорев не видел лица Репнина, но по тому, как было произнесено это единственное слово, он понял: незачем было рассказывать эту историю Репнину.
– Кстати, завтра у Ленина будет весь дипломатический корпус, представленный в Петрограде, единственный в своем роде случай; все двадцать послов и посланников – у Ленина, двадцать!
Репнин не мог не улыбнуться – это действительно было необычно.
– В своем роде запоздалое вручение верительных грамот? – улыбнулся Репнин.
– Да, конечно, – охотно подхватил Кокорев. – Хотя истинных послов не будет…
– Каких? – встрепенулся Репнин – реплика Кокорева была неожиданна.
– Истинных, – подтвердил Кокорев. – Робинса и этого… Локкарта, который ожидается на днях.
Однако этот Кокорев из молодых, да ранний.
Они поднялись на третий этаж и широким смольнинским коридором пошли к кабинету Ленина. Далеко впереди из раскрытой двери плеснулась на паркет пригоршня света, и они увидели Владимира Ильича. Он шел быстро, одна рука у него была согнута в локте – очевидно, нес книги, держа стопку у самой груди. То ли услышал шаги идущих сзади, то ли почудились голоса, он обернулся.
– А я иду сейчас и думаю: наверно, уже пришел. Дипломатия предполагает точность. Так? – Он отвел голову, желая получше рассмотреть, как принял эти слова Репнин. – И еще думал, предложу сейчас Репнину, нет ли у него желания пойти со мной побродить – на воздух, на ветер, к реке, под открытое небо… Скажу по секрету, в Смольном мало кто знает, что рядом река необыкновенная. Что может быть лучше большой реки! Так пойдем? Или, может быть, здесь посидим? Или все-таки пойдем, решимся? Вот сейчас оставлю книги, и пойдем.
Было безветренно и даже солнечно, но свет не по-декабрьски резок, а тени густые – справа шла туча, сине-багровая, медленно растущая.
– Где-то здесь на берегу у Петра были смоляные склады. – Ленин посмотрел вдоль реки, мягко сощурился. – Да, именно к этим берегам со всей России везли смолу. Помните, в народе говорят: «На воде да на смоле флот Петров стоит…» Был у него и ум, и характер, и замах, но трудового человека не жалел. Одно слово – царь.
Репнин побледнел, стал похож на тучу, что шла сейчас с востока. Петр был одним из немногих, на кого хотел походить Репнин. Когда-то в молодости он даже подражал Петру: грубоватой статью фигуры, резкостью суждений, нарочитой неловкостью говора, норовом.