Репнин не сразу сообразил, о чем идет речь.
– С ним что-то приключилось за день до вручения отзывных грамот?
Илья сжал и разжал пухлые руки – для него это своего рода гимнастика, особенно в минуту волнения.
– Коли забыл, я напомню, – произнес он нарочито медлительно – когда инициатива в разговоре переходила к нему, его речь становилась странно медленной. – Российского посла в Лондоне Матвеева водворили в долговую тюрьму – козни недругов России. Посол пробыл за решеткой один миг, стремительный и летучий, однако достоинство посла. Петрова посла?.. Королева Анна направила к послу гонца, да не просто гонца, а статс-секретаря: «Ее величество сожалеет… Королева отдала приказ наказать виновных немилосердно…» Посол отказался видеть королеву, не вручил отзывных грамот и выехал из Англии!.. Ты думаешь, королева сочла себя оскорбленной? Ничуть не бывало! Она продолжала считать себя виноватой – шутка ли, учинить такое над послом! – Илья неожиданно поднялся из-за стола, и Николай Алексеевич вдруг увидел грозно приподнятую бровь брата, выражающую и неуступчивость, и упрямую энергию. – Чтобы уладить конфликт, королева сделала лорда Унтворта, британского поверенного в российской столице, послом чрезвычайным: наихитрейший шаг! Этим актом королева как бы свидетельствовала перед всем миром уважение державе Российской и ее суверену. Но не только это. Новое положение посла предполагало вручение верительных грамот монарху, а значит, публичную аудиенцию у царя, что давало послу возможность вместе с приветом королевы передать и сожаление ее величества. Царский корчий, выехавший в соответствии с принятым ритуалом за послом и персоналом посольства, приволок на двадцати каретах добрый полк англичан. И каждый был представлен Петру, и каждый громогласно или молчаливо свидетельствовал в этот день: сожалею о случившемся, сожалею. Матвеев представлял не самого себя, а Петра – в нем главное! Вот поэтому Анна клала земные поклоны Петру: сожалею о случившемся и три шкуры сниму с виноватых… Да в поклонах ли дело? Был издан указ по королевству о неприкосновенности дипломатов, именно тогда был издан тот указ. – Илья отодвинул стул и зашагал по комнате – куда девалась расслабленность и рыхлость, – в его поступи Николай увидел молодость. – А Матвеев? Я не знаю, что сказал Петр Матвееву, когда остался с ним с глазу на глаз. На мой непросвещенный взгляд, вины Матвеева там не было, но коли была малая толика, то Петр высказал, наверно, все напрямик – не в Петровых правилах юлить и петлять. Но то был разговор тайный. А явный? Петр тут же назначил Матвеева послом при римском дворе и этим точно дал понять всем, и прежде всего англичанам: каждый удар недругов по Петрову послу только возвышает его в глазах государя!
– Но ведь Матвеев был послом, а Диаманди?
– И Диаманди посол, или, вернее, посланник, но в данном случае это неважно.
– Нет, он не посланник, по крайней мере для Ленина и его правительства.
– Это по какой же такой причине?
– Не совершен акт признания, а вслед за этим и акт аккредитации, кстати, тот самый, который совершил лорд Унтворт и без которого посланник не является посланником.
– Если не посланником, то кем? – спросил Илья.
– Частным лицом, – ответил Николай и неожиданно осекся: это же слова Ленина! Да, именно так назвал Диаманди Ленин и, очевидно, так назовет сегодня, встретившись с дипломатами: «частным лицом». Значит, он, Репнин, встал на точку зрения Ленина в споре с братом. Это было для Репнина открытием, открытием чрезвычайным. Сказал бы об этом брат с той злой медлительностью, на которую был мастер, это не произвело бы на Репнина такого впечатления, как то, что это открытие сделал он сам.
Илья пошел к двери.
– Прости меня, брат, но когда ты не прав, стараешься увлечь меня в темный лес юриспруденции – в лесу есть убитые и нет убийц…
– Для меня этот лес не темнее, чем для тебя, – сказал Николай примирительно, это было в его характере: в минуту, когда разговор предельно накалялся, он умел ослабить его. – Не темнее, чем для тебя! – повторил Николай, но Ильи и след простыл.
27
Репнин отпустил автомобиль в Леонтьевском переулке. До приема оставалось минут пятнадцать. Впереди уже обозначились характерные контуры смольнинского фасада, когда мимо прошумели длинные лимузины дипломатов. Автомобили шли стремительно, и флаги держались над радиаторами, как накрахмаленные, замедли скорость, материя обвиснет и упадет. Опытный глаз Репнина отметил привычные цвета. Красно-бело-синий – французский. Белый с ярко-красным солнцем – японский. Звездно-полосатый – американский. Зеленый с глобусом в центре – бразильский. Красный, перепоясанный желтым кушаком – испанский. А потом замелькали звезды, кресты, круги… И Репнин подумал: национальные флаги, как и звуки национального гимна, в сущности, условны, но тогда почему же они так тревожат сердце? А поток автомобилей все проносился мимо Репнина, не автомобили, а снаряды – кто-то невидимый обстреливал Смольный институт из своей «Большой Берты». Чем, однако, закончится сегодня этот обстрел?