«Что же это может означать? – не мог не спросить себя Репнин. – Откроют дорогу русским войскам или воспрепятствуют этому, теперь уже объединив силы? Очевидно, откроют дорогу войскам. Но в обмен на освобождение Диаманди? Быть может, так, но это еще вопрос будущего. По крайней мере, Ленин ничего не обещал, как, впрочем, и Френсис. Все решится в ближайшие часы. Френсис прямо сказал об этом: в ближайшие часы».
Дипломаты покинули Смольный.
Ленин попросил Репнина остаться. Николай Алексеевич слышал, как автомобили отошли от подъезда Смольного, и мысленно последовал за машинами: дипломаты сейчас едут по городу медленно, распушив флаги, по Невскому, обязательно по Невскому, потом с Литейного на Фурштадскую – путь хоть и не самый короткий, но зато самый выигрышный. Державы Согласия и их друзья демонстрируют единство. Одной этой причины достаточно, чтобы совершить экскурсию в Смольный. Давно не видел Невский такого зрелища. Женщина в кружевном чепце приблизилась к окну: «Наконец-то!» Человек в котелке локтями проложил себе путь к борту тротуара: «Я же говорил!» Мальчик в гимназической шинели, приметив звездно-полосатый флаг, едва не сломал лакированный козырек форменной фуражки: «Viva les Etas Unis!»[1] Старик в дохе скептически шевельнул тюленьими усами: «Большего они уже не могут». Немного, однако, надо, чтобы возликовал нынче Невский.
Быть может, они уже добрались до Фурштадской. В зале-ротонде американского посольства они сейчас держат совет. Ленин явно не пошел на уступки. Больше того, уступок требует он, – разумеется, в ответ на освобождение посланника. Отвергнуть требование Ленина? А не бессмысленно ли это? В конце концов он отстаивает правое дело – тысячи людей, кстати, ни в чем не повинных, обречены на холод и голод. Не исключено, что они обратятся к оружию, даже вопреки желанию Ленина.
Уже вечером раздался звонок из американского посольства.
Телефонограмма. Нет, не только от Френсиса-дуайена, но и от американского посла.
Стиль телефонограммы торжествен. Таким стилем пишут приветствия по случаю рождения престолонаследника или избавления дружественного народа от чумы.
Френсис провозгласил: если Диаманди будет освобожден, то он, Френсис, будет рассматривать арест румынского посланника как средство протеста Советского правительства против недопустимого (именно эта формула: недопустимого!) образа действий румынских властей.
Ленин отвел глаза от телеграммы, он посмотрел на Репнина, точно увидел его впервые.
– Вы хотите что-то сказать, не так ли?
– Владимир Ильич, я все думаю, почему вы не заявили, что Диаманди для вас всего лишь частное лицо? – спрашивает Репнин. – Более веского довода не было, и вы им пренебрегли. Почему?
– А вы полагаете, что к этому доводу надо было обратиться при любых обстоятельствах?
– Но этот довод дал бы нам чистый выигрыш без риска…
Ленин пошел по комнате (руки сжаты и поднесены ко лбу).
– Да, этот довод дал бы нам чистый выигрыш, – говорит Ленин, не останавливаясь, он будто советуется сам с собой. – Но к доводу этому надо было обратиться в крайнем случае. – Он останавливается. – В самом крайнем… – вдруг произносит он. Ленин сейчас достиг Репнина, взглянул на него. – Быть может, я не прав, – проговорил Ленин, ему не хочется изрекать категорические истины. – Но сказать, что Диаманди частное лицо, значит, дать понять дипломатам, что и их положение в Петрограде своеобразно. – Ленин смотрит на Репнина – какое впечатление эта фраза произвела на него. – В конце концов чем нынешний статус Диаманди отличается от положения любого из дипломатов?
Репнин задумался: в доводах Ленина есть резон.
– Разумеется, ничем, – заметил Репнин, – но, быть может, надо было об этом сказать.
– А есть ли смысл?
Ленин улыбался – или он почувствовал, что одержал верх в этом нелегком споре, или улыбнулся вот так непосредственно, чтобы просто ободрить Репнина: он великодушен и отнюдь не намерен загонять противника в угол.
– Это бы решило спор в нашу пользу сразу, – сказал Репнин теперь уже больше по инерции.
Владимир Ильич рассмеялся, не скрывая хорошего настроения. Оно улучшилось на глазах. Видно, он решил проверить себя, затеял спор и убедился, что прав.
– Решительно нет нужды обращаться к крайним средствам, – сказал Ленин. – Принять этот довод, значит, бросить вызов всем дипломатам и обратить их против себя, зачем? Вот если бы все иные средства не дали результата? Кстати, почему не было среди них англичанина? Не потому ли, что уехал Бьюкенен?