34
Как условились, общий разговор с германским советником продолжался минут пять (дежурные фразы на всех широтах дежурны: погода, здоровье, впечатление о городе, немецкий язык для русского уха и русский для немецкого… что еще?). Затем Чичерин и его спутники удалились, и Петр остался с Рицлером один на один.
Петр взглянул на Рицлера: что-то в лице этого человека было старушечье, хотя человек и не был стар, быть может, мягкая округлость щек, подбородка, глаз, быть может, даже рта – у всех стариков добрые рты.
– Я немного знаю русские фамилии. По-моему, род Чичериных весьма знатен? Не так ли?
– Старый русский род, хотя далекие предки из Италии, – сказал Петр.
– Да, да… это отразила фамилия, – заметил Рицлер, – чичероне, предводитель, вожак, ведущий…
Рицлер произнес все это, не выпуская из рук книги. Петр взглянул на книгу – покоробленная кожа была ветхой и ломкой. Видно, при обработке кожу пережгли, да и цвет свидетельствовал о том же – огненно-бурый, горячий. Ни единой строки не осталось на тусклой поверхности кожи, время все стерло, кожа была голой.
– А не полагаете ли вы, что новое русское правительство призвало такого человека, как Чичерин, чтобы найти общий язык с Западом?
Однако германский советник шел все дальше, разумеется, его интересовал не столько облик Чичерина, сколько характер явления, связанного с возвращением Георгия Васильевича в Россию.
– Вы сказали: «Найти общий язык…» В каком смысле?
Рицлер отстранил книгу. Сейчас она лежала перед Петром. Петр даже чувствовал ее дыхание. Так дышит сама древность. Запах пыли, сладковатый запах плесени.
– Смысл вполне определенный: человек из той среды внушит большее доверие Западу. Не так ли?
– Так можно говорить о человеке, за плечами которого нет ничего, кроме происхождения, – произнес Петр не без запальчивости. – Но Чичерин – революционер.
Немец улыбнулся, как показалось Петру, снисходительно.
– Верно, все верно – революционер, – согласился Рицлер. – Это важно для вас, а для Запада значительно иное: его происхождение, круг его прежних и нынешних связей, круг его интересов. Кстати. Запад в наши дни – понятие отнюдь не монолитное. Кажется, отец Чичерина представлял русские интересы в одном из германских княжеств?
Петр заметил: Рицлер был достаточно последователен в своих вопросах. Ему определенно хотелось установить, какая культура причастна к воспитанию Чичерина: немецкая или, быть может, галльская.
– Но такое знание языка… – Рицлер запнулся. Его диагноз точен: великолепный немецкий Чичерина недвусмысленно показывает, какая культура участвовала в становлении человека. – К тому же Моцарт? – вдруг поднял бледные глаза. Рицлер. – Мне сказали, что Чичерин не раз наезжал в Зальцбург…
Рицлер положил перед Петром свои белые руки и медленно скрепил их. Сейчас видны твердые манжеты и крупные запонки на них, нарочито грубые, точно кованые, затянутые благородной чернью.
– Вы осведомлены лучше меня, – заметил Петр.
Рицлер сжимал ладони все крепче, пальцы похрустывали. Сейчас знаки на запонках весьма отчетливы – голова оленя с ветвистыми рогами, очевидно, знак рода. Как кажется Петру, есть что-то общее между книгой, заключенной в ветхую кожу, и этими запонками, затянутыми тусклой пленкой времени… Наверно, не часто философ становится дипломатом, однако, когда он им становится, возникшая смесь должна обладать силой динамита. Но вот вопрос: все, что спросил Рицлер о Чичерине, интересует его само по себе или является своеобразным преддверием того, что составляет предмет его главных забот сегодня?
У него бледные глаза. Настолько бледные, что кажется, глаза слились с тенями, заполнившими глазные чаши, и стали неестественно большими. Так и есть: все, что было сказано до сих пор, лишь своеобразное вступление к тому, что Рицлер хотел спросить.
– То, что я скажу, всего лишь мои сомнения, впрочем, не только мои. Верьте мне, господин Белодед, не только…
Он опустился в кресло и резким движением отодвинул книгу в сторону, и этот жест больше чем что-нибудь иное свидетельствовал, как важно для него то, что он намерен сейчас сказать.