Время шло, а разговор, ради которого Нелка, бесспорно, вынуждена была совершить над собой насилие (что для нее всегда являлось актом куда более мучительным, чем насилие, осуществленное со стороны), все не начинался. Она с преувеличенной тщательностью раскуривала длинную черную сигарету, то ли подбирая наиболее приличествующие случаю слова, то ли давая Синякову возможность осмыслить всю важность текущего момента. Впрочем, принимая во внимание ее во всех смыслах изощренный язык, первое предположение можно было отбросить.
Наконец Нелка окуталась облаком сигаретного дыма, на вкус Синякова, чересчур приторного, и с несвойственной для нее щедростью предложила:
— Хочешь?
— Не знаю, — вяло ответил он. — Скорее всего не хочу…
— Интересно. — Она прищурилась, но уже иначе — не как слепая курица, а как готовящийся к выстрелу снайпер. — Не куришь. Баб не скоблишь. Может, и пить перестал?
— Случается… — Удивление, вызванное этим странным визитом, уже начало проходить, и Синякова опять потянуло в сон:
— Так я налью. — Она многозначительно постучала пальчиками по своей элегантной сумке, содержавшей все необходимое для деловой женщины не очень строгих правил.
— Нет, спасибо, — сдержанно поблагодарил он.
— Что ж так? — В ее напускной игривости внезапно проскользнули нотки еле сдерживаемой истерики. — Никак брезгуешь?
— Вспомни, по каким случаям ты мне раньше наливала. — Синяков окончательно убедился, что уклониться от разговора не получится и надо волей-неволей его поддерживать. — Чтобы споить меня, а самой смыться. Или чтобы на скандал спровоцировать и по этому поводу в очередной раз милицию вызвать. Нет, зарекся я с тобой пить. Раз и навсегда зарекся. Лучше говори прямо, зачем пришла.
— Столько времени не виделись, а ты сразу на меня зверем попер, — вздохнула Нелка. — Разве нельзя вот так просто, по-человечески поговорить?
— Можно… — отозвался Синяков. — Если с человеком. А ты змея подколодная. Мы с тобой последние полгода через адвоката разговаривали. Вот и захватила бы его с собой. Только учти, что, кроме дырявых носков, взять у меня больше нечего.
— Злым ты стал. — Она поменяла положение ног, и Синяков заметил на подошвах ее ботинок свежие бумажные полоски, какие обычно наклеивают на обувь в сапожных мастерских. — Это, наверное, от одиночества.
— Злым я стал от общения с тобой, — ответил он. — А в одиночестве я, наоборот, душой отхожу.
— Оно и видно. — Нелка вновь обшарила своим взглядом незамысловатый интерьер комнаты. — Еще немного здесь полежишь, так не только душой, но и телом отойдешь. На тот свет.
— Это уже не твоя забота! — отрезал Синяков. — Спорткомитет похоронит.
— Нужен ты этому спорткомитету! — Она презрительно скривилась, словно разговор шел о самой распоследней богадельне.
— Нужен не нужен, а средства на похороны спортсменов-ветеранов у них по смете предусмотрены.
— Ты это серьезно? — Нелка почему-то забеспокоилась. — Окончательно на себе крест поставил?
— А разве ты не этого добивалась?
— Честно сказать, я уже и сама не помню, чего добивалась… Все как-то наперекосяк сложилось…
Было в ее интонациях что-то искреннее, но Синяков, столько раз попадавшийся на этот крючок, не поверил бы даже Нелкиной исповеди, случайно подслушанной в храме божьем. (Была у нее такая мода — время от времени бегать за отпущением грехов. Впрочем, злые языки утверждали, что она просто задалась коварной целью трахнуться с батюшкой в алтарных приделах, куда, как известно, бабьему племени вход строго воспрещен.)
— Мне ты на жизнь не жалуйся! — резко ответил он. — Не тот я объект, чтобы других жалеть… И вообще, мне спать хочется.
— Это понимать как намек? Прогоняешь меня?
— Понимай как хочешь. — Он демонстративно прикрыл глаза, хотя Нелку из поля зрения не выпускал, та в приступе гнева могла и по голове чем-нибудь тяжелым садануть.
— Ну ладно, допустим, что я сука поганая, как ты любил выражаться. — Нелка как-то странно заерзала на табурете. — А ты, значит, кругом хороший. Ну так и докажи это! Прости меня. Пожалей.
— Да ты вообще с ума сошла, — тоном засыпающего человека пробормотал Синяков.
Нелка теперь сидела к нему боком и что-то тайком поправляла в своем туалете — не то подол юбки одергивала, не то чулок подтягивала. Действовала она быстро и сноровисто, но при этом еще и косилась на Синякова, не подглядывает ли тот. Поскольку стыдливость никогда не числилась среди ее добродетелей, такое поведение бывшей жены несколько озадачило Синякова.
Лишь уловив негромкий характерный щелчок, он понял, чем же именно занята сейчас Нелка. Она пропускала резинки своего пояса под трусы, чтобы в нужный момент они (трусы, а не резинки) слетели как бы сами собой, без всякой заминки. Колготки Нелка не носила принципиально, ссылаясь на пример француженок. («Знаем мы тех француженок, — обычно говорил по этому поводу Синяков. — На площади Пигаль они табунами пасутся».) Всем другим видам нижнего белья она предпочитала черные ажурные чулки, подобранный в тон к ним пояс и чисто условные трусики что, в общем-то, было вполне оправданно для женщины, которую в любой момент могли завалить поперек письменного стола или поставить раком на гостевом диване.
Короче говоря, дело принимало двухсмысленный, чтобы не сказать больше, оборот. В квартире Стрекопытова, мало чем отличающейся от притона, на Синякова всякие наезды бывали, но заранее спланированной и тайно подготовленной половой агрессии он подвергался впервые.