А как же!
«Он продолжает ее целовать… Она в страхе дрожит, но он шепчет успокаивающие слова, и она вскоре отдается своим чувствам… Она обвивает его шею руками и думает: Не отпущу! Не отдам! Мой! – и отвечает на его страстные ласки… Ей хочется закричать, но лишь вырываются какие-то непонятные звуки. Он смеется и гладит ее взъерошенные волосы… Она с наслаждением касается рук, которые обнимают ее…»
Полежать с ним рядом на берегу какого-нибудь моря, чтоб вокруг никого не было, чтоб можно было его поцеловать, чтоб он смотрел на меня, и я бы знала, что он мой-мой-мой… И еще чувствовать его тепло! Что же ты такой горячий?! Меня кругом преследует это тепло! Руки эти!! Кошмар!!!
«Тут она чувствует, что он нашел самое сокровенное место – замирает… В глазах темнеет, сердце бьется, дрожь пробивает до костей… И тут… Все кончено! – проносится в ее голове. Но нет… он здесь, никуда не исчезает, она не теряет сознание… лишь странное ощущение внизу…»
У родителей в книжном шкафу стояла книга в розовом с белыми ромашками переплете, я знала, что в ней говорится о чем-то важном – а меня ни одна важность на свете не могла оставить равнодушной. В детстве я была одержима наукой и мечтала знать все на свете. Чем раньше бы я поумнела, тем больше прославилась, потому что каждое открытие может поразить не только свойством и фактом своим, но и возрастом изобретателя. Вела я себя методически бесстрастно – не то, что теперь! – хоть и не в тех вещах, которые мне навязывались. Меня всегда влекло то, что существовало под ярлыком «Тебе это знать еще рано», потому что я почти не противопоставляла себя взрослому миру, а если и сравнивала, то с перевесом в свою сторону.
Было время, когда мне до дрожи хотелось утащить к себе в комнату таинственную книгу – и я ныла… Это оказалась монография югославского врача-гинеколога о девушке… и о том, что делает ее женщиной. Я помню, как в первый раз прочитала о родах – и настолько воодушевилась, что тут же решила: «У меня не будет проблем. И боли не будет. И вообще – хочу пятерых малышей разом!» Мне казалось (отчасти – в силу собственного желания), что я живу не просто так, что мое существование имеет грандиозное предназначение – и кропотливо пыталась примерить всякую гениальную формальность, которая приходила в голову.
Позднее я сократила детей до тройняшек…
«Она видит его глаза – они горят желанием и благодарят ее….»
Что я сейчас хочу? Чтобы была плохая погода: ветер, дождь, какой-нибудь буран. И я выйду на наш пустынный бульвар, где вихрь засвистит вокруг меня – и крикну, что есть мочи: «Я люблю тебя, Мигель!»
«Через три часа ее укачивает, и она засыпает…, а он смотрит на нее и любуется: Она была моей!»
– А почему через три часа?
– Не знаю. Мне так показалось.
Так вдруг стало смешно от этой непонятной мысли – наверное, потому что нервы были на пределе. Я дома еще раз читала рассказ – и все веселилась.
– Через три часа! – твердила я. – Но почему через три?!
… И вот когда-то – давно и недавно – я вдруг сказала себе, что я зря воевала против своих комплексов. Билась, билась – да и обсыпалась стеклянной пылью! Того, что так натурально происходило со мной – на самом деле совсем и не было, а тот, кто близок был и любил – в глаза меня не видел. И слова одного мы друг другу не сказали… Чужие люди – абсолютно!
– Спасибо вам, сэр, вы изменили мою жизнь к лучшему, научили любить и последствий этой любви не бояться, да только, извините, – мне теперь, кроме вас, никого и не надо!
– Вот дурацкая оказия!..
– Сами виноваты. Что ж вы на глаза-то лезли?
Я думала, что теперь точно повешусь – но все готовности прошли и потонули. А смерть упорхнула, точно птица, да издали надеждой кидается… Словно мученика, приковали меня к моему вдруг как-то ожившему Олимпу под потеплевшие ливни. Куда мне идти с этой земли? Кому делать хуже? Я ему сердце бросила под ноги, как бомбу. Если со мной что-то случится – с ним будет то же самое… А я хочу, чтобы он жил и дышал.
8. Приснилась мне ночью его кухня – и он, на столе сидящий… Шкафы навесные из светлого дерева… Не знаю, в какой стране – но существует, видимо, где-то его дом. Может быть, там же стоит то большое зеркало, перед которым он, грустный-прегрустный, в давнем моем сне повторял: «Mama, where is my girl?» А на кухне Мигель шикарно улыбался, но сидел неподвижно, как будто снимался на пленку.
Он мне часто снится в виде фотографий – наверное, в этом виноваты два портрета, уставившись в которые, я имею обыкновение делать уроки. Карточки эти, красивые бумажные картинки – все, что у меня есть о нем, что хоть как-то делает реальной мою грезу. Я собираю его, словно мозаику – и многого не хватает, тех вещей, которые утвердили бы меня в стремлении идеализировать; я подсознательно жду, что Мигель Мартинес, действительно, окажется лучшим из всех, кого только может принять мое сердце. Какой у него рост? Вдруг он очень высокий?! Я устала оттого, что Ноэль всегда был ниже меня… Так хотелось, как в фильмах, броситься на чью-то могучую шею!.. – но я преданно гнала прочь такие плотские мысли… А какой у него голос? Подумать ужасно! – я даже не знаю его звука. Мои сны глухие: понимаю все, что он говорит – но не слышу, как будто слова сами идут. Не иметь ничего живого от того, кого любишь… Почти тридцать лет назад умер дед, а бабушка сказала, что уже не помнит его голоса. И у меня в душе кладбище, только заживо хороню… Когда я еще жила дома, то мечтала, как он позвонит и прозвучит в трубке уже давно знакомый и родной голос. А теперь у меня и телефона нет!